— Ригз! — чуть не кричу я во все горло, ликуя. — Да! Я вспомнил! Это сделал Ригз! — Пес, который жил у нас, когда я был маленьким. Был Малым. Ходячая фабрика по производству клочков шерсти, валявшихся в квартире повсюду, даже если мама не выпускала из рук пылесоса.
Огромная, за сто килограммов, волосатая туша сенбернара, собаки моего детства, врывается, болтая ушами и вращая хвостом-пропеллером в мою память, занимает одну из пустующих ниш. Рыжая с белым шерсть сыпется повсюду.
Капец одежде, — думаю я, смеясь. Рукам хочется зарыться в эту живую шубу, почесать здоровяка за ушами, каждое величиной с варежку.
Он это так любил…
Привет…
В ответ мой разум воспроизводит шумное горячее дыхание пса.
М-да… Лорд Вэйдер из «Звездных войн» отдыхает…
Именно Ригз и ободрал большую часть картинок, но не потому, что недолюбливал мое хобби или отрицательно относился к авиации. Просто в преклонном возрасте пес начал жутко бояться всевозможных фейерверков, петард и хлопушек, а от любителей пострелять стало не продохнуть. Однажды на Рождество мы с мамой отправились в гости, оставив пса на хозяйстве. А за окнами кто-то устроил салют — что за Рождество Христово без пальбы изо всех стволов? Перепуганный до смерти Ригз ринулся в ванную, где обыкновенно пережидал такие «бомбежки». Оказавшимся на его пути дверям крупно не повезло, они пали в неравном бою с обезумевшим псом. Для такой махины это было парой пустяков. Вернувшись домой, мы обнаружили, что по квартире будто пронесся ураган. На полу валялось то, что еще пару часов назад было дверными ручками, замками, деревянными брусками, фанерной обивкой, петлями и всем прочим, что мешало Ригзу спасаться бегством. Моим картинкам тоже не поздоровилось, они оказались в числе косвенного ущерба.
Ну и когти же у тебя были, дружище…
Хоть, ты и мухи при этом не обидел…
Когда я был маленьким, любил скакать на нем верхом, будто на пони, а зимой запрягал в сани, и Ригз катал меня, словно Смока Белью, Малыша, и других героев Лондона по Аляске.
Улыбаюсь этой волне воспоминаний. Она наполняет меня не просто надеждой, а уверенностью в том, что память рано или поздно восстановится целиком. И, как только это произойдет, я, возможно, найду путь Домой.
Остальные рисунки самолетов позже я снял сам, посчитав, что вышел из того возраста, когда такими картинками обклеивают двери и стены. Правда, впоследствии дырочек на двери стало больше. Эти, поздние, были плодом моего недолгого, но плодотворного (дверь тому свидетель) увлечения игрой в Дартс. Хорошо хоть никто неожиданно не зашел в комнату, пока я метал свои дротики.
Это дверь моей комнаты.
Такая, какой она была лет семь назад. Где-то посередине временного отрезка, отделившего аварию, в которую я угодил девятилетним мальчишкой, и тем событием, что привело меня в Госпиталь.
Пока я стою у двери, замечаю, что она сама не стоит на месте, а медленно, будто минутная стрелка на больших часах, и также неумолимо, движется ко мне. А еще — она видоизменяется. Преображается прямо у меня на глазах. В верхней ее части, вместо нескольких клочков сохранившегося под кнопками картона, появляются целые картинки. Сначала американский боевой вертолет Apache, затем Ми-28, советский ему ответ, который, впрочем, так и не приняли на вооружение, империя развалилась. Модель первого произведена итальянской компанией Italeri, второй изготовила фирма Revell.
Что происходит, хотел бы я знать?
Под моим потрясенным взором еще один кусочек картона начинает расти и постепенно превращается в картинку. Материализуется из ничего. Дверь словно молодеет, двигается вспять, в прошлое вдоль невидимой хронологической линейки.
Неужели это случилось после того, как в Госпитале появился Малой?
Да, вероятно, это именно так. Она почувствовала его, более того, Малой послужил чем-то вроде катализатора самому процессу.
Процессу восстановления памяти…
Пару минут, и практически вся дверь покрыта картонками. Сначала они без картинок — демонстрируют однообразный серый фон, но затем на них начинают появляться изображения, словно набрасываемые невидимым художником-виртуозом. Когда-то, очень давно, я видел, как проявляются фотографии, лежа на донышке кюветы с раствором химического реактива в свете специального красного фонаря. Не помню, с кем печатал, вряд ли с мамой, скорее с дедом, но вот, вспомнил этот момент. Нечто подобное наблюдаю и сейчас, картинки будто проявляются, всплывают на поверхность времени. И ряби никакой нет. Все очень четко.
И тут меня осеняет:
Малой приходит в себя!
Надо немедленно возвращаться!
Бегу прочь, сворачиваю за угол и пикирую по лестнице, перескакивая через три ступени сразу. Если споткнусь — переломы покажутся царапинами. Рывком распахнув дверь своего отделения, в тридцать шагов (скорее даже прыжков) преодолеваю коридор, торможу, заглядываю в палату.
Так и есть! Я был прав.
Мальчишка сидит на койке свесив ноги, и озирается по сторонам с видом воробья, побывавшего под проливным дождем. Наконец, его немного затуманенный взгляд останавливается на мне.
— Привет, — говорю я тихо и как можно спокойнее.
— Привет, — отвечает Малой.
— Как ты себя чувствуешь, парень?
— Не знаю… — он морщит лоб. — Кажется, мне снился плохой сон… я видел какую-то машину…
Белую, — мелькает у меня.
— …белую машину… — его слова звучат как эхо моей мысли. — Что со мной случилось? — спрашивает Малой. Ярко-голубые глаза пристально смотрят в мои, точно такие же.
— Сейчас ты в безопасности, это главное. Тебе нечего опасаться… — как ни странно, я не сделал домашних заготовок, не продумал заранее, что ему говорить. Хоть время было, целый вагон. Теперь приходится расплачиваться за головотяпство, действуя в режиме on-line.
— Где я? — на его лице появляется тревога. Пока легкая, но еще не вечер. Мальчишка начинает понимать, дурной сон с участием белой машины — не совсем сон, или, даже вовсе не сон. Иначе, как бы он очутился в совершенно незнакомом месте?
— Ты в больнице, — приходится сообщить мне. — Но, повторяю, с тобой — полный порядок.
— Как я сюда попал?!
— Случилась авария. Но, к счастью, все обошлось. Можно сказать, ты родился в рубашке, парень. — Вопреки моему расчету, эта информация не успокаивает его, отнюдь. Напротив, он сильно бледнеет. Как будто разгадал мою ложь. Ничего еще не обошлось, и мы оба — далеко не в порядке.
— О Боже... — говорит он, этот адрес для взрослых, произнесенный ребенком, пугает меня еще больше его бледной кожи. — Я попал в аварию?! Но я ничего не помню... Кроме белой машины. Мы катались на велосипедах… Потом… потом появилась она. Белая машина…
Вздрогнув, Малой умолкает, прямо у меня на глазах переносится обратно, на дорогу, физическая оболочка — не в счет.
— Белая машина, — повторяю я за ним машинально.
— И — дверь… — одними губами сообщает Малой.
Вот, значит, как, — проносится у меня, пока я сижу, похолодев. — Впрочем, следовало ожидать. Если он — это я, то вполне естественно видел нечто ирреальное, преградившее путь нашему желтому «Аисту». Вероятно, его воспоминания даже четче моих, поскольку они гораздо свежее. Конечно, в точности никто не знает принципов построения алгоритмов, формирующих каталог хранилища манускриптов и бобин с кинолентами, находящегося в каждой конкретной голове. Могло случиться и так, что чертова дверь стерлась бы у него из памяти, Малой просто-напросто забыл бы о ее существовании до тех пор, пока не сделался бы мной. Однако, этого не случилось…