— Белая машина сигналила, — рассказывая, Саня нервно сжимает ладошки. — Я не знаю, зачем, ведь мы ей не мешали. Я обернулся, хотел посмотреть, чего он. И, сразу стало темнее, как будто должен был пойти дождь. И, что-то появилось на дороге, очень похожее на дверь… — в его глазах — страх и смущение, он говорит, и не верит собственным словам, еще бы, ведь двери не блуждают по дорогам, будто отвязавшиеся коровы…
— Хотел ее объехать, — добавляет Малой. — И тут… Но ведь такого не бывает, верно?
— Я тоже так когда-то полагал, хмыкаю я, — до того, как познакомился с Госпиталем, который играючи переменил мое мнение…
— Не думай сейчас об этом, — произношу я вслух, видя слезы, наворачивающиеся ему на глаза. Где-то, на самом дальнем этаже подкорки проносится фраза, брошенная Холдейном : Вселенная не только страннее, чем мы себе представляем, она страннее, чем мы можем представить. Вселенной человеческого мозга эти слова подходят ничуть не хуже любой другой, но сейчас мне не до изящных изречений, так что оставляю их на потом. Малой вот-вот расплачется. — Нам… хм… то есть тебе, я хотел сказать, крупно повезло. Теперь, Саня, тебе нужно набираться сил, чтобы быстрее выздороветь.
Он вскидывает голову:
— Откуда вы знаете, как меня зовут?!
— От мамы, — выкручиваюсь, как могу. Это первое, что приходит в голову.
— От мамы? А где моя мама?! — он начинает шмыгать носом, в горло прорывается плач.
— Должна скоро приехать. Видишь, она оставила нам записку, — протягиваю ему листок из тетрадки.
Две строки, написанные ее рукой, вызывают совсем не тот эффект, на который я надеялся. Становятся для него последней каплей. Или той соломинкой, что согласно восточным представлениям, легко ломает хребет верблюду. Малой борется с собой, но уже ничего не может поделать. По щекам катятся слезинки, плечи начинают вздрагивать.
— Ну-ну, — подсаживаюсь рядом, обнимаю за плечи. В голове проносится мысль, навеянная, должно быть, какой-нибудь прочитанной в юности научно-фантастической книгой: а не пропадем ли мы оба, превратившись в атомную пыль, как только коснемся друг друга?
Аннигиляция, или как ее там?
К счастью, ничего такого не происходит.
— Пожалуйста, не плачь, — увещеваю я. Его плечи такие острые и хрупкие. На шее бинт, сквозь ткань проступают бурые пятна.
Этого еще не хватало.
— Я обещал твоей маме, что в ее отсутствие у нас все будет в порядке. Ок, понимаешь? Если она узнает, что ты разводил сырость, мне от нее нагорит.
— Нагорит? — он смотрит на меня с удивлением. — А вы кто? Врач?
Мгновение борюсь с искушением кивнуть, затем все же решаюсь сказать правду. Конечно, не всю, только маленькую часть, пару слов, выдернутых из общего контекста. Обозначив, так сказать, верхушку айсберга…
— Я — такой же, как ты пациент. Тоже загудел сюда после аварии. Только немного раньше тебя…
— Вы попали в аварию?! — испуг мигом возвращается на лицо Малому.
— Вроде того, — мямлю я, еще не сообразив, что его напугало на этот раз.
— Вы разбились на мотоцикле, — шепчет Малой. Наступает самое время лупить себя по лбу. Темная материя, из которой соткан Госпиталь, вся в лунках волчьих ям, пора бы привыкнуть.
— Ну, что ты, — бросаю я, очень надеясь, предатель-голос не выдаст эмоций, ну пожалуйста, только не в этот раз. — С чего ты взял? У меня и мотоцикла никакого нет. Бабушка попросила крышу подправить, представляешь? Полез, понимаешь, на эту крышу дурацкую, поскользнулся, да как загудел… — пытаюсь улыбнуться этому забавному слову, губы Малого трогает ответная улыбка. Сработало.
— А вы из Щорса? — почти успокоившись, интересуется он.
— В общем, да… Точнее, не совсем. Приехал в гости к бабушке.
— А на какой она улице живет?
Лихорадочно соображаю, какую бы назвать, на деле — не помню ни одной. Вообще говоря, бурная волна переименований, прокатившаяся по крупным городам в начале девяностых, почти не затронула периферию, в результате патриархальные городишки вроде Щорса стали, по части названий, чем-то вроде музея или даже коммунистического заповедника. Тут по сей день полно пролетарских улиц и интернациональных площадей, переулков Маркса и тупиков имени Энгельса. Словом, называй любую, на выбор, не промахнешься. Поступаю еще проще.
— На улице Щорса…
— Ух ты! — Малой улыбается до ушей. — Так мы с вами соседи. Я через улицу от вас живу. Правда, бываю здесь только летом. На каникулах.
— Тоже приезжаешь в гости к бабушке?
На лицо Малого наползает тень, как от того облака, внезапно набежавшего на Солнце. И, прежде чем я успеваю пораскинуть мозгами, почему, Малой выкладывает такое, отчего я минуты на три превращаюсь в статую.
— Раньше приезжал, — грустно вздыхает он. — А теперь с мамой езжу, когда у нее отпуск. Моя бабушка два года назад умерла…
Сижу с отпавшей челюстью, перевариваю нокаут. Как сквозь туман доносится голос Малого:
— Что с вами? Вам плохо? Вы знали мою бабушку, да?
— Наверное, — хрипло отзываюсь я. — Но, не так, чтобы близко, конечно…
Возьми себя в руки, черт побери. Пора закругляться с этой темой, пока она не подбросила нам что-нибудь еще, такое, от чего ты уляжешься в ринге пластом.
— Мне очень жаль, — говорю я, прокашлявшись. — Значит, ты приехал на лето с мамой? Как ее, кстати, зовут?
— Ольгой, — говорит Саня, а потом с гордостью рассказывает, какая серьезная и ответственная у мамы работа, она трудится в «Городских Ведомостях». У меня перед глазами — поросший рыжей шерстью кулак Афганца, а на нем — именно это женское имя.
— Как ты догадался? — прищуривается ветеран, опускает глаза к татуировке, ухмыляется. — Молоток, разведка, грамотно срисовал. А еще говоришь, развезло…
— Вы и ее, наверное, знаете? — спрашивает Малой, на лице — несказанное облегчение.
— Шапочно, — снова вру я. — Соседи все-таки. Кстати, нам, похоже, самое время познакомиться, — с этими словами протягиваю Малому ладонь. — Ты не поверишь, но мы с тобой тезки. Меня тоже Сашей зовут.
— Сашей? — слезы еще не просохли, но он уже лучезарно улыбается. В глазах искреннее удивление. — Вы тоже Саша?!
— Можешь звать меня Шуриком. Так мы с тобой не запутаемся, кто из нас, кто, — возвращаю ему улыбку.
— Шуриком? Меня так никто никогда не называл.
— Ну, может когда-нибудь назовут…
Наверняка назовут, — думаю я, и улыбка, дрогнув, сползает с лица. Перед глазами возникает женская тень, голос, такой родной и любимый, что сердце в груди принимается трепетать, шепчет на ухо, повторяя это, пока непривычное Малому имя: Шурик, я люблю тебя. Я с тобой. Я всегда буду с тобой, Ditto…
Ответить мне некому, ведь это только игры моего разума. Тем не менее, отвечаю, шепчу одними губами, сердце готово лопнуть от переполняющих его чувств.
— И я тебя люблю, кот. Я скоро вернусь, обещаю. Ditto.
Я готов расплакаться, но теперь нельзя, я больше не один. Рядом — Малой. Закусив губу, отворачиваюсь к окну, где тысячи желтых и оранжевых планеров готовы сорваться с ветвей-аэродромов. Опять настала осень, значит, скоро выпадет первый, ноябрьский снег.
— Дядя Шурик? Вы в порядке? — Малой снова встревожен. И это сделал я.
Молодец…
Надо бы прочистить нос, да не во что. Размазываю слезы по щекам, оборачиваюсь.
— Извини, брат, я просто задумался…
— О чем?
— О доме…
— Я тоже хочу домой, — его голос опять дрожит. Крою себя последними словами, обещаю не распускаться и, впредь, тщательно взвешивать каждое слово. И каждый поступок, естественно. В больничных палатах — только начни разводить сырость, немедленно последует цепная реакция. Даже если цепочка из двух человек, не следует замыкать ее в круг.
— Где же моя мама? — всхлипывает Малой.
— Она скоро приедет, я же обещал. А пока лучше представь себе, как будешь хвастать перед друзьями: встретил на узкой боевой тропе машину и не уступил ей дорогу!
Откуда я взял эту фразу? Все, вспомнил, я позаимствовал ее у Джека Лондона, только слегка перекрутил. В оригинале речь шла о здоровенном индейце, не разминувшемся в горах с медведем гризли, встреча, к слову, влетела косолапому в копеечку. Индеец и бледнолицый по прозвищу Волк оспаривали друг у друга скво, рассказ же назывался — «Сын волка».