Итак, на момент аварии они оба умерли. Мне стоило догадаться раньше. Получается, эти двое оспаривали друг у друга жизнь Малого, когда утратили свои. Бабушка пыталась защитить любимого внука, ее брат Дознаватель задался целью прикончить внучатого племянника и едва не преуспел…
Это мы еще поглядим, кто кого…
Минуточку, — одергиваю я себя. — Какого еще племянника? Моя бабушка родилась до войны, в сорок втором, когда ее с матерью угнали в Германию, ей было пять. К тому времени мой прадед уже год, как погиб под Ельней, где шли затяжные кровопролитные бои. Значит, он ни при каких условиях не мог быть отцом Дознавателя. Получается, у них были разные отцы…
Естественно, ведь будущий Дознаватель родился в концлагере. По-моему, это вполне очевидно.
Кто же тогда был его отцом?
Как насчет вертухая с лицом Афганца?
Просто не знаю, что на это сказать. С одной стороны, узников Дахау спасли от смерти американские солдаты, освободившие их весной сорок пятого. Это непреложный исторический факт. С другой, что там говорил дедушка работяга о лагерном охраннике, проснувшейся совести которого была обязана жизнью его старуха? Был ли этот человек и кем он был? Наконец, что могло связывать мою бабушку и отца Афганца, который, как мне уже известно, был в ужасе, когда узнал ее много лет спустя. Который был настолько потрясен стечением обстоятельств, что отправил единственного сына в Афганистан, лишь бы подальше от моей будущей матери…
Мои глаза плотно закрыты. Там, куда падает внутренний взор, тоже палата. Только не призрачная, а настоящая, в районной больнице города Щорс, где за окнами сосновый бор. На узенькой койке маленький мальчик с побуревшими повязками на шее и лбу. Рядом, на табуретке, пожилая женщина в кофточке с длинными рукавами. Я откуда-то знаю, она отдает предпочтение именно таким, теперь понимаю, почему. Чтобы скрыть номера, выжженные на запястьях. Чтобы не смущать ими других, тех, кому трудно понять, как же это можно, нумеровать людей, будто какие-то экспонаты из кунсткамеры?
Как я мог не спросить, откуда он взялся? Спрашивал, ну конечно же, а как иначе? Сомневаюсь, будто получил ответ. Скорее всего, бабушкину историю мне поведала мама. Вот кто мог поделиться со мной, хотя бы в воспитательных целях. Чтобы не огорчал бабушку, у которой и без моих проделок полно седых волос. И чтобы ценил, чем я обладаю, поскольку словосочетание «безоблачное детство» порой распадается на две составляющие, и тогда начинаешь понимать: обязанности учить уроки и бегать в гастроном за хлебом, не так уж обременительны, как это может показаться на первый взгляд…
Ладно, на сегодня, пожалуй, достаточно, говорю я себе. Если только ты не хочешь, чтобы закипели мозги. Соглашаюсь с собой, приподнявшись на локте, гляжу в окно. Там вечереет, скоро закат, солнце спряталось за старым парком, превратив его в непреодолимый частокол. Не хочу быть несправедливым к нему, вовсе не он заточил меня в Госпитале. Ключ к замку — уравнение со многими неизвестными. Вычисли их, и освободишься. Это, конечно, легко сказать…
***
Если бы вдруг больница, узниками которой стали мы с Малым, обрела нормальную жизнь, если бы появились врачи, медсестры и пациенты, нас бы немедленно выбросили вон, это сто процентов, тут — ни малейших сомнений. Абсолютно невозможные в больнице запахи нитрокраски и дихлорэтана распространяются от дверей нашей палаты по пустынному коридору. Сама дверь распахнута ради вентиляции, но это мало что дает. На дворе — трескучий мороз, если Малого или меня просквозит, лечиться будет нечем, лекарств -вообще никаких. Лимоны в банке — и те на исходе. Воздух пропитан ядовитыми миазмами, заработать хорошую мигрень с непривычки — пара пустяков.
Саня корпеет над второй моделью. Две сдвинутые тумбочки у изголовья его кровати заняты всевозможными деталями будущего самолета. Рядом, в боевой готовности, ножницы, пинцет и набор надфилей. В руках Малого — инструкция по сборке. Он поглощен чтением. Несмотря на свой возраст, он работает очень внимательно и аккуратно. В глубине души я даже ощущаю нечто, весьма напоминающее гордость. Да что там, просто не нарадуюсь. Он уже научился усидчиво трудиться, значит, из него когда-нибудь будет толк. Я в этом — нисколько не сомневаюсь…
Если только мы сумеем выжить…
Я сижу неподалеку, скрупулезно раскрашивая отдельные элементы «Сейбра». Давненько не держал в руках кисточек, не хочется ударить лицом в грязь. Тем более, что, повзрослев, я вообще практически отказался от кистей, им на смену пришел профессиональный аэрограф, подсоединенный к компрессору. Впрочем, мои опасения оказываются напрасными, руки не утратили былой сноровки, я ничего не забыл. Или сумел оперативно вспомнить. Во всяком случае, как мне кажется, выходит совсем неплохо.
— Ну как? Докрасил? — спрашивает Саня, не отрываясь от своей инструкции. Ему не терпится взглянуть на результат нашей совместной работы, и я его прекрасно понимаю. Но сейчас он слишком поглощен довольно сложным элементом новой модели.
— Еще чуть-чуть. Через полчаса поставлю его сохнуть. Потом можно будет клеить декали.
— Чур я! — В его синих глазах то ли мольба, то ли требование.
— Ок, ок, конечно… — Разве я в праве отказать?
Он успокаивается, едва заметно краснеет. Ему немного стыдно за себя, но он ничего не может с собой поделать. Уступить декали — все равно, что коту отказаться от миски со сливками.
Тем временем, дышать становится совершенно нечем. Так действительно недолго и отравиться. Самое время устроить перерыв.
— Саня, пошли, прогуляемся, — предлагаю я. — Пора проветрить помещение.
— Сейчас, сейчас, — бросает он, не поднимая головы. — Мне тут еще нужно кое-что склеить.
— Потом склеишь. — Я подхожу к окну, берусь за шпингалеты. Фрамуга подается с трудом, ее давненько не открывали. — Саня?! Мне что, двадцать раз повторять? Не хватало еще, чтобы ты заработал пневмонию.
— Еще минуту! — его склоненное над деталями лицо принимает упрямое выражение. Терпеть этого не могу. Верно говорил Глеб Жеглов: упрямство — первый признак тупости. Вероятно, это утверждение братьев Вайнеров можно оспорить, и, тем не менее…
— Саня?! — мне приходится повысить голос. — Ну-ка, живо! Ты что, не понял?!
— Подожди ты! — не сдается он, не сводя глаз с детали, которую держит в руках.
Ну наглость.
— Заболеешь — пеняй на себя!
Неожиданно он срывается.
— Ты что, еще не понял?! — выпаливает Малой на одном дыхании. — Здесь нельзя заболеть! Это — НЕНАСТОЯЩАЯ БОЛЬНИЦА, тут же нет никого, кроме нас! — в его голосе звенит напряжение, он сейчас — как линия высоковольтных передач. — Она неправильная! Я не хочу здесь больше оставаться, я хочу домой!
От этих слов застываю с тяжелым лицом. Я их уже слышал тут, в Госпитале. Да и сам не единожды повторял.
— Много ты понимаешь! — фыркаю я, думая, что он понял вполне достаточно, чтобы сделать правильные выводы в отношении больницы.
— Я хочу домой! — теперь это звучит как мольба.
— Ну, хватит. Идем в коридор, прогуляемся, поболтаем…
— Не указывай мне! Кто ты такой, чтобы мной командовать?
Чувствую болезненный укол ревности. Я ведь тоже хочу домой, ничуть не меньше Малого.
Ну как он может так со мной говорить? Ведь я столько для него сделал! Неужели он настолько слеп?!
Я готов взорваться, почти забыв, что передо мной — напуганный ребенок. Ему всего девять лет. А я, единственный живой человек рядом с ним, по большому счету, остаюсь для него чужим. Ведь он не знает того, что знаю я. Как бы я сам вел себя на его месте?! Вот так бы и вел, наверное. Гнев туманит мне рассудок всего на мгновение, но и этого оказывается достаточно.
— А что, интересно мне знать, ты будешь клеить после этой модели, гений? — рычу я, размахивая самолетиком, на котором сохнет серо-зеленая паутина маскировки. — Неизвестно, сколько нам еще тут торчать! И вообще, как ты смеешь со мной пререкаться! Если бы не я, ты бы уже… — спохватившись, прикусываю язык. Хочу, чтобы пошла кровь.
Идиот! Что ты несешь?! — мелькает в голове. Но, поздно, слова уже сорвались с губ.