Эти слова Кривошеина были общим мнением министров императорского правительства. Особняком стоял лишь его председатель - граф И.Л. Горемыкин. Горемыкин, хотя и считал вредным принятие Царем верховного главнокомандования, тем не менее категорически заявил: "Я не считал для себя возможным разглашать то, что Государь мне повелел хранить в тайне. Если я сейчас говорю об этом, то лишь потому, что военный министр нашел возможным нарушить эту тайну и предать ее огласке без соизволения Его Величества. Я человек старой школы, для меня Высочайшее повеление - закон. Когда на фронте почти катастрофа, Его Величество считает священной обязанностью Русского Царя быть среди войск и с ними либо победить, либо погибнуть... Он, отлично понимая этот риск, тем не менее, не хочет отказаться от своей мысли о царственном долге"{103}.
События обострились еще больше после заседания Совета министров в Царском Селе 20 августа, на котором присутствовал Император Николай II. Анна Вырубова так вспоминала об этом: "Ясно помню вечер, когда был созван Совет Министров в Царском Селе. Я обедала у Их Величеств до заседания, которое назначено было на вечер. За обедом Государь волновался, говоря, что какие бы доводы ему ни представляли, он останется непреклонным. Уходя, он сказал нам: "Ну, молитесь за меня!" Помню, я сняла образок и дала ему в руки. Время шло, императрица волновалась за Государя, и когда пробило 11 часов, а он все не возвращался, она, накинув шаль, позвала детей и меня на балкон, идущий вокруг дворца. Через кружевные шторы, в ярко освещенной комнате угловой гостиной, были видны фигуры заседающих; один из министров, стоя, говорил. Уже подали чай, когда вошел Государь, веселый, кинулся в свое кресло и, протянув нам руки, сказал: "Я был непреклонен, посмотрите, как я вспотел!" Передавая мне образок и смеясь, он продолжал: "Я все время сжимал его в левой руке. Выслушав все длинные, скучные речи министров, я сказал приблизительно так: Господа! Моя воля непреклонна, я уезжаю в ставку через два дня! Некоторые министры выглядели, как в воду опущенные!""{104}
Казалось бы, все предельно ясно: Император Всероссийский, Верховный Главнокомандующий теперь уже прямо, без всяких оговорок объявляет своим министрам свою непреклонную волю. Долг и прямая обязанность членов правительства были немедленно принять эту волю к сведению и делать все, от них зависящее, чтобы помочь Царю успешно вывести страну из тяжелейшего положения.
Но на самом деле все вышло по-другому. Не успел Император Николай II уехать в Ставку, как в Совете министров начались делаться еще более радикальные предложения. Морской министр И.К. Григорович заявил, что раз уговоры на Царя "не подействовали", то надо обратиться к нему с письменным докладом, где изложить мнение Совета министров. Министр иностранных дел Сазонов в самых решительных выражениях одобрил это предложение Григоровича. Горемыкин заявил: "Значит, признается необходимым поставить Царю ультиматум - отставка Совета министров и новое правительство". Слова Горемыкина вскрыли истинный смысл слов Сазонова, имел ли он его в виду или нет, и вызвали у министра иностранных дел приступ гнева: "Его Императорскому Величеству мы не ставим и не собирались ставить ультиматума, - почти крикнул он. - Мы не крамольники, а такие же верноподданные своего Царя, как и Ваше Высокопревосходительство. У нас не бывает ультиматумов, у нас есть только верноподданнические чувства". Далее начались разъяснения, что означают эти "верноподданнические чувства", которые в устах царских министров выглядят довольно странно, если не сказать большего.
Министр внутренних дел князь Н. Щербатов: "Мы все непригодны для управления Россией при слагающейся обстановке... И я, и многие сочлены по Совету министров определенно сознают, что невозможно работать, когда течения свыше заведомо противоречат требованиям времени".
Государственный контролер П.А. Харитонов: "Если воля Царя не вредна России, ей надо подчиниться, если же вредна - уйти. Мы служим не только Царю, но и России".
Военный министр Поливанов, на слова Щербатова, что нельзя пускать Императора в заведомую опасность, заявил, что пускать его нельзя, "хотя бы пришлось применить силу"{105}.
Обер-прокурор Святейшего Синода А.Д. Самарин: "Трудно при современных настроениях доказать совпадение воли России и Царя. Видно как раз обратное"{106}.
Вообще все напоминало самый настоящий мятеж министров против своего императора. В ответ на эти речи Горемыкин спокойно разъяснял, что "для него Царь и Россия - неразделимые понятия, что в его понимании существа русской монархии воля Царя должна исполняться, как заветы Евангелия, что он, пока жив, будет бороться за неприкосновенность царской власти".
Совещание 21 августа закончилось крайне нервно. Яхонтов писал: "Кризис вскрылся, нервность страшная. Много приходилось мне видеть Совет министров в неофициальной обстановке, но ничего подобного никогда в заседаниях не происходило"{107}.
Почему поведение и оценки министров так резко поменялись при известии о решении императора, в чем причина этого категорического неприятия царского решения? Почему министры, вопреки логике и их собственному мнению, с такой настойчивостью боролись с решением царя?
Советский историк А. Я Аврех тоже задается этим вопросом. Он справедливо, пишет, что "этот вопрос тем более уместен, что и правительство, и "общественность" все время жаловались на то, что назначение Николая Николаевича верховным главнокомандующим, приведшее к разделению власти на военную и гражданскую, создало страшный хаос в управлении, а тот же Поливанов признавал, что Николай Николаевич был не подготовлен к своему посту"{108}. Далее Аврех пишет о тех доводах, которые приводили министры, объясняя свое поведение, и, опять-таки, справедливо замечает, что "совершенно очевидно, что, если бы дело заключалось только в этих причинах, реакция не была бы столь болезненной и острой"{109}.
В чем же была причина, по мнению Авреха? Тут он делает два вывода. Первый вывод весьма сомнителен: "...главная причина состояла в страхе, что с переменой командования в Ставке восторжествует распутинское влияние". Здесь Аврех повторяет абсолютно беспочвенную легенду о якобы существующем влиянии Г.Е. Распутина на внешнюю и внутреннюю политику Императора Николая II. Сазонов, да и другие члены правительства, много лет работавшие рядом с Императором, конечно хорошо знали, что Царь принимает решения самостоятельно и что Распутин был совершенно ни при чем. Так, в июле 1914 года, когда Россия неумолимо сползала к всеобщей войне, Император согласился с Сазоновым и объявил о всеобщей мобилизации, хотя, как хорошо известно, Распутин был горячим противником войны и написал Государю записку, умоляя его не начинать мобилизации. Можно здесь приводить еще множество примеров, когда Царь поступал вопреки мнению Распутина, о которых Сазонов не мог не знать, хотя и твердил о "роли распутинского кружка". Так что версия об опасении со стороны членов правительства "распутинского влияния" представляется весьма сомнительной.
Вторая же версия Авреха вообще уникальна по своей невероятности и относится, скорее, к области курьезов. Аврех считает, что причиной выступления министров стало их незнание марксистского подхода к историческим событиям. "Обладай министры марксистским представлением о ходе событий в стране, - пишет дальше Аврех, - они бы расценили данный факт как часть общего процесса прогрессирующего падения роли официального правительства, процесса, ускоренного войной и разложением царизма. Но поскольку они не обладали подобным представлением, то усмотрели в решении царя лишь стечение нескольких несчастливых субъективных обстоятельств"{110}.
Нет смысла доказывать всю комичность этой версии. Подобным образом можно утверждать, что Наполеон проиграл войну, потому что не читал Гегеля.