Протоиерей Николай Ломакин, давая 27 февраля 1946 г. свидетельские показания на Нюрнбергском процессе, рассказывал: «Вследствие невероятных условий блокады, вследствие непрерывных налетов немецкой авиации на город, вследствие артиллерийских обстрелов города, количество отпеваний усопших дошло до невероятной цифры — до нескольких тысяч в день. Мне особенно сейчас хочется рассказать трибуналу о том, что я наблюдал 7 февраля 1942 г. 3а месяц до этого случая, истощенный голодом и необходимостью проходить большие расстояния от дома до [Никольского Большиохтинского] храма и обратно, я заболел. За меня исполняли обязанности священника мои два помощника. 7 февраля, в день родительской субботы, накануне Великого Поста, я впервые после болезни пришел в храм, и открывшаяся моим глазам картина ошеломила меня — храм был окружен грудами тел, частично даже заслонившими вход в храм. Эти груды достигали от 30 до 100 человек. Они были не только у входа, но и вокруг храма. Я был свидетелем, как люди, обессиленные голодом, желая доставить умерших к кладбищу для погребения, не могли этого сделать и сами, обессиленные, падали у праха погибших и тут же умирали. Эти картины мне приходилось наблюдать очень часто…»[215]. Всем ленинградским священно-служителям, в том числе митрополиту Алексию приходилось постоянно заниматься скорбным делом отпевания умерших[216].
Даже в самую страшную блокадную зиму 1941–42 гг. храмы продолжали функционировать (лишь Серафимовская кладбищенская церковь в январе-апреле 1942 г. была закрыта), давая горожанам духовное утешение и поддержку. Так, согласно сохранившемуся в архиве расписанию богослужений в Николо-Богоявленском соборе за декабрь 1941 г., службы проходили ежедневно утром (с 8 до 10) и вечером (с 16 до 18 часов)[217]. Весь период блокады продолжался значительный рост религиозного чувства горожан. Тысячи людей со слезами раскаяния обращались к Господу и принимали крещение. Среди людей в тяжелой степени дистрофии, умиравших от голода, было много тех, кто перед смертью вспоминал слова Евангелия и призывал имя Господне.
Верующими становились и защищавшие город бойцы, нередко рисковавшие своей жизнью. Ярким свидетельством этому является записка, найденная в шинели погибшего русского солдата: «Послушай, Бог… Еще ни разу в жизни с Тобой не говорил я, но сегодня мне хочется приветствовать Тебя. Ты знаешь, с детских лет мне говорили, что нет Тебя. И я, дурак, поверил. Твоих я никогда не созерцал творений. И вот сегодня ночью я смотрел из кратера, что выбила граната, на небо звездное, что было надо мной. Я понял вдруг, любуясь мирозданьем, каким жестоким может быть обман. Не знаю, Боже, дашь ли Ты мне руку, но я Тебе скажу, и Ты меня поймешь: не странно ль, что средь ужасающего ада мне вдруг открылся свет и я узнал Тебя? А кроме этого мне нечего сказать, вот только, что я рад, что я Тебя узнал. На полночь мы назначены в атаку, но мне не страшно: Ты на нас глядишь… Сигнал. Ну что ж, — я должен отправляться. Мне было хорошо с Тобой. Еще хочу сказать, что, как Ты знаешь, битва будет злая, и, может, ночью же к Тебе я постучусь. И вот, хоть до сих пор Тебе я не был другом, позволишь ли Ты мне войти, когда приду? Но, кажется, я плачу, Боже мой. Ты видишь, со мной случилось то, что нынче я прозрел. Прощай, мой Бог, иду. И вряд ли уж вернусь. Как странно, но теперь я смерти не боюсь». Не только рядовые, но и старшие офицеры нередко не скрывали своей веры. Так, неоднократно свои религиозные чувства публично проявлял командующий Ленинградским фронтом маршал Л. А. Говоров. По некоторым сведениям, в 1943 г. он присутствовал на богослужениях в Никольском кафедральном соборе[218].
На глазах разваливалось «замешанное на крови и пытках 1930-х гг.» уродливое здание «воинствующего безбожия». В этом смысле Великая Отечественная война, говоря словами митрополита Сергия, действительно стала «очистительной грозой». Богослужения проходили при переполненных храмах. Даже в будние дни подавались горы записок о здравии и упокоении. Литургию в них, вопреки церковным канонам, нередко служили так же, как это делали священники-заключенные в лагерях — на ржаной просфоре. Вместо вина порой использовался свекольный сок.
218
Беларусь православная. Минск, 2001. С. 137; Советская Россия.1990. 13 сентября;