РОДИТЕЛИ СЪЕЗДИЛИ НА ГОРУ КАНА,
А МНЕ КУПИЛИ ТОЛЬКО ЭТУ МАЙКУ
С РЕКЛАМОЙ МЕРЫ ВИНА
— Таким образом мы знакомим их с единицами измерения, которые упоминаются в Библии, — сказала Филомена. — Одна мера — это, по-моему…
— Тридцать шесть литров, — сказал он.
Мы вернулись в Административно-отшельнический центр.
— Итак, — сказал Аббат за чашкой кофе (не из его личной кофеварки «эспрессо», что вполне благоразумно), — надолго вы к нам?
— Судя по тому, что я увидел, — сказал монсеньер, задумчиво помешивая кофе, — на мои исследования потребуется некоторое время. Тут необходима осторожность. И беспристрастность. Нам бы не хотелось, чтобы сложились превратные мнения. А тем более — чтобы они стали достоянием гласности.
— Безусловно, — сказал Аббат, не в силах возразить. Монсеньер не только занимал более высокое положение в церковной иерархии, но и имел право довести фабричную марку «Кана» до полного краха. — Чем можем — поможем. Брат Зап разбирается в финансовых вопросах. Он хорошо знаком с нашими операциями. Можете рассчитывать на всяческое содействие с его стороны.
— Благодарю. Я непременно обращусь к брату Запу. Однако, Филомена, вы, кажется, упоминали о том, что получили степень в области управления частными компаниями?
Филомена кивнула.
— В таком случае не могли бы вы стать моим руководителем? — Он повернулся к Аббату. — Надеюсь, вы сможете без нее обойтись?
— Руководителем, — сказал Аббат. — Разумеется. Все что угодно — лишь бы помочь его преосвященству.
— Вы отшельников в гости не ждете? — спросил Маравилья.
— Нет… в ближайшем будущем. Насколько я могу предположить…
— В таком случае я, вероятно, мог бы пожить здесь.
— Здесь?
Монсеньер показал:
— В спальне для гостей.
— А-а! — сказал Аббат. Он явно был ошарашен. — Ну, если… вы готовы довольствоваться нашим скромным гостеприимством…
Монсеньер улыбнулся:
— «Бери все, что дают тебе, и молча, с готовностью переноси страдания свои». «De Doloribus», книга четвертая.
Наутро, ровно в пять часов, все монахи впервые за долгое время собрались в церкви на заутреню. Посещаемость ухудшалась с тех пор, как Аббат, сославшись на то, что «характер миссии Каны находится в процессе развития», смягчил монастырский режим и ввел политику богослужения in camera[23]. Некоторые монахи выглядели слегка заспанными и, видимо, изо всех сил старались не фальшивить во время пения.
После заутрени мы гуськом направились завтракать в трапезную, где испытали очередное потрясение: пищу опять готовил брат Том.
— А где же, — спросил брат Боб, уставившись на свою миску чуть теплой, клейкой овсяной каши, — Лукас?
Лукас был поваром, которого Аббат переманил к нам из одной гостиницы на Беркширских холмах.
— Отправлен с богом, — ответил я, с отвращением оттолкнув миску, и налил себе еще одну чашку жидкости, которую брат Том выдавал за кофе. Складывалось впечатление, что наша автоматическая кофеварка «эспрессо» была подвергнута изгнанию вместе с Лукасом.
Аббат стоял у аналоя и, совсем как в былые времена, читал нам вслух. Там и сям к его рясе прилипло сено — немного «аксессуаров» (как выразился бы Эллиот), подобранных так, чтобы угодить монсеньеру Маравилье. Насколько я мог судить, Аббат читал отрывок из скучнейшего трактата святого Тада об изготовлении рубашек из конского волоса. Это весьма сложное место, изобилующее специальными терминами, и мне было трудно улавливать смысл латинских слов. Некоторые из прочих монахов, видимо, либо тоже были сбиты с толку, либо попросту чувствовали себя слишком несчастными, чтобы слушать внимательно, однако монсеньер Маравилья по ходу чтения то и дело одобрительно кивал. Он даже съел всю порцию каши — по сути своей, впечатляющий акт умерщвления плоти.
Днем Аббат пригласил меня к себе в келью. Войдя, я увидел, что он стоит на коленях, но не молится, а прячет книги Дипака Чопры под кровать, которая завалена сеном.
— Вряд ли сено так уж необходимо, — сказал я.
— Вы не знаете Блютшпиллера, — сказал он. — А о машине вы позаботились?
Накануне вечером Аббат велел мне переставить его «лексус»[24] из нашего гаража на стоянку Паломнического центра.
— Да.
Аббат порылся в своем сундуке.
— Боже мой! — сказал он.
— В чем дело, святой отец?
— Вот… положите это в багажник машины… и заприте его.
Он протянул мне большой рулон бумаги. Я узнал проект нового поля для гольфа, которое предполагалось соорудить на недавно приобретенном нами участке пахотной земли.
— Чем он сейчас занимается? — спросил Аббат.
— Он все утро провел в ваших апартаментах… то есть в Административно-отшельническом центре… с Филоменой.
— Вам не удалось поговорить с ней наедине? Она будет… сотрудничать?
— Не знаю, — сказал я. — Похоже, они неплохо ладят.
И тут раздался стук в дверь. Это был Маравилья.
— Я не помешал?
— Входите, — сказал Аббат. — Присаживайтесь на кровать. Если, конечно, вы не против соломы.
— Просто превосходно, святой отец. — Маравилья улыбнулся. — А где же терновник?
— Трудно найти в это время года. Вот разве что осенью.
В руке у Маравильи была пачка бумаг
— Я нашел это в ваших апартаментах. Простите, в апартаментах для гостей. На журнальной полке рядом с камином. Очень интересно. Что такое «либретто»?
«Нет, только не это!» — подумал я. Аббат, обремененный работой над своими многочисленными проектами, как-то раз пожаловался Филомене на то, что у него совершенно не остается времени на ежедневное чтение требника. Она рассказала ему, что в Голливуде у администраторов есть помощники, которые все читают за них и излагают содержание книг и киносценариев в кратких, на две странички, обзорах, именуемых «либретто». На другой день Аббат велел своему новому помощнику брату Майку составить либретто его повседневных уставных текстов.
Маравилья взял из пачки один листок и прочел:
«Утреня: Притча о блудном сыне.
Два брата — хороший парень, плохой парень. Плохой — гуляка, валит из дома, проматывает папашины бабки, возвращается, поджав хвост. Папаша и говорит: Эй, все нормально, давай гулянку устроим! Тогда хороший сынок говорит: Что еще за дела? Я тут вкалываю до седьмого пота, а он на гулянку явился? Папаша: Не дергайся, это мой сын, он вернулся. У нас в семье все любят друг дружку».
Аббат откашлялся.
— «Не дергайся»? — сказал Маравилья.
— Брат Майк у нас совсем недавно, — сказал Аббат. — Составление этих конспектов входит в программу его ежедневных учебных занятий по духовному совершенствованию. Как видите, особой образованностью он не блещет. Я велел ему каждый день излагать содержание уставных текстов своими словами. А «не дергайся» в данном случае, по-моему, значит «не волнуйся».
«Удар отражен блестяще!» — подумал я.
Пошел уже второй месяц пребывания — хотя уместнее, наверно, было бы слово «оккупация», — Маравильи в монастыре. Он редко намекал на те ужасы и ереси, которые обнаруживал в ходе своей ревизии, уединяясь с Филоменой в Административно-отшельническом центре. Казалось, единственное его развлечение — это смотреть чемпионат Италии по футболу в Аббатовой информационно-просмотровой комнате. Удивительно, что он без посторонней помощи научился настраивать спутниковую тарелку на нужную программу; Аббату на это потребовалось три недели.
Мы, монахи, вернулись к аскетической жизни и своим монашеским обязанностям. Во время трапезы Аббат читал нам произведения святого Тада. Он выбирал отрывки, наиболее ярко повествующие о полной самоотречения жизни нашего покровителя. В одной главе, на чтение которой не хватило и двух трапез, говорилось о том, какую соль лучше всего втирать в плоть сразу после самобичевания. (Баварскую.) Другая, содержащая рецепт приготовления тушенки из старых сандалий и конских уздечек, отнюдь не улучшила вкус запеканки с тунцом, приготовленной братом Томом. Между трапезами мы Аббата видели редко. Проводя большую часть времени в своей келье, он искал утешения в трудах Дипака Чопры.