— Кто вам это сказал? — спросил Маравилья.
— О, у меня свои источники. Я слышал, в среду состоялось довольно оживленное собрание персонала. Судя по всему, кардинал пришел в такой восторг от нашей информационно-рекламной передачи, что велел отцу Гансу взять ему билет на самолет, вылетающий на будущей неделе. Наверняка ему понадобилось наше вино для лечения простаты. Неужели нельзя было просто позвонить? Наши телефонисты готовы отвечать на звонки.
Маравилья приложил к губам салфетку, встал, подошел к окну и воззрился на гору Кана. Вдали, у алтаря святого Тада, были видны паломники, бросающие монеты в колючие кусты. В вышине неслись вниз по искусственному каналу бочки с юными паломниками, чьи ликующие вопли были едва слышны сквозь оконное стекло.
Я мельком взглянул на Филомену. Она пристально смотрела на Маравилью.
— Это правда, Рэй?
Наконец он обернулся и сказал:
— Я не имел права ничего говорить.
— Значит, ревизия окончена, — сказала она, с трудом владея собой. Видимо, до ее сознания дошло, что ее монсеньер скоро уедет. Эта серия «Поющих в терновнике» приближалась к концу. Теперь и она поняла, каково приходится человеку, когда его ни в грош не ставят. С одной стороны, мне было жаль ее. С другой, я злорадно подумал: «Так ей и надо!»
— Ладно, — сказала она, — хорошо, хоть кто-то мне об этом сообщил.
Казалось, впервые Маравилья почувствовал себя более неловко, чем мы.
— Филомена, — сказал он умоляющим тоном неверного любовника, только что уличенного в измене, — я хотел тебе сообщить.
Он заметил ухмылку у меня на лице.
— Я хотел сообщить всем. Но кардинал настаивал на строжайшей секретности.
— Что же теперь будет? — спросила Филомена. — Когда он приезжает?
— Спроси у брата Запа. Похоже, ему все известно. Скажите нам, каким рейсом он прилетает?
— Простите… — я улыбнулся, — но я не имею права говорить.
— Перестаньте, — сказала Филомена, — служители Божьи. Может, кто-нибудь из вас объяснит мне наконец, что происходит.
Мы с Маравильей не проронили ни слова.
— Все ясно… девчонок в домик на дереве не пускают. Так же, как и в Церковь.
— Распоряжения кардинала, — сказал Маравилья и повернулся ко мне. — Я посовещаюсь с Римом по этому вопросу. Вечером, за обедом, я сделаю объявление. А пока будьте любезны уважать власть Святого Престола. Ни с кем это не обсуждайте. Ну, а теперь, брат, прошу оставить нас одних.
Была моя очередь читать вслух за обедом. Я выбрал отрывок из шестой главы Откровения Иоанна Богослова:
«И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч».
Читая, я то и дело поглядывал на Маравилью, что, судя по всему, его отнюдь не забавляло.
Закончив чтение, я сел рядом с Аббатом. Маравилья встал и с мрачным видом направился к аналою.
— Отец настоятель, братья, — начал он, — я должен сообщить вам печальное и пренеприятное известие. Мое пребывание у вас приближается к концу.
Аббат прошептал:
— Тяжкий крест, но мы должны нести его безропотно.
— В течение минувших месяцев многие из вас задавались вопросом, что же так долго держит меня здесь, в Кане…
— «Шато Фижак», — пробурчал Аббат.
— Дело в том, что я не только проводил ревизию финансового положения монастыря…
— Нет, — продолжал Аббат, — вы еще и футбол смотрели по моему телевизору.
— Думаю, нам стоит это послушать, — прошептал я в ответ.
— Финансовая проверка — дело не сложное. На нее потребовалось бы, вероятно, не больше недели. Нет, братья, я проводил более важную проверку — ревизию души Каны.
Аббат застонал:
— Ох, пощадите меня.
— И я увидел низменную душу. — Взгляд его сделался холодным и укоризненным. — Вы приняли монашество, дабы смиренно идти по стопам Христовым, а я вижу, что вы ездите на «лексусе»…
— Я же велел вам спрятать машину, — прошипел Аббат.
— Я спрятал, — прошипел я в ответ. — Наверно, он нашел квитанцию.
— Вы приняли монашество, дабы следовать догмам Священного Писания, а я вижу, что вы читаете какого-то Дипака Чопру, доктора медицины. Вы приняли монашество, дабы не поклоняться фальшивым идолам, а я вижу, что вы сооружаете из них целую гору. Фонтаны вина! Колючие кусты, которые приходят в движение при помощи мотора! Вы приняли монашество, дабы служить человечеству, а я вижу, что вы обкрадываете человечество. Кардинал надеялся, что мое присутствие здесь заставит вас измениться к лучшему. Он надеялся, что вы вновь отречетесь от мирской суеты и вернетесь к праведной жизни, завещанной святым Тадеушем. И что же? Вы совершили худший из самых омерзительных поступков. Сделали эту… эту… — следующие слова он выпалил с отвращением, — информационно-рекламную передачу! Вы отбросили Католическую Церковь на пятьсот лет назад. Передачу посмотрел сам его святейшество.
Монахи заерзали.
— На этой неделе кардинал показал ему запись. Он был глубоко опечален. Он попросил его преосвященство приехать сюда и заняться этим делом лично.
Аббат слабым голосом произнес:
— Кардинал Блютшпиллер? Приезжает… сюда?
— Да. На будущей неделе. Он проведет Папское судебное следствие. Кроме того, он попытается провести переговоры со светскими властями. На вашем месте я бы очень усердно молился об успешном посредничестве кардинала. Не только Божьи законы были здесь нарушены. За то, что вы неоднократно вводили в заблуждение народ, вас могут заключить в тюрьму.
Аббат тяжело откинулся на спинку стула.
— В то время как мы с богомольным трепетом ожидаем его прибытия, — продолжал Маравилья, — кардинал уже отдал нижеследующие распоряжения. Во-первых, завтра мы приостанавливаем всяческую деятельность в Паломническом центре, в том числе работу «Каска-ада». Во-вторых, закрываем винный фонтан. В-третьих, убираем груду костылей. В-четвертых, все активы и счета Каны будут немедленно заморожены вплоть до решения кардинала. В-пятых, мы возобновляем монашескую епитимью, предписанную еще святым Тадеушем. Никто не требует, чтобы вы бросались на колючие кусты или хлестали друг друга козьими мочевыми пузырями, но вам придется убрать из келий современную электронную аппаратуру и все, что способствует праздной жизни. Должен сказать, во время своей ревизии я с удивлением обнаружил квитанции о покупке клюшек для гольфа. В-шестых, никто не покидает монастырь и не общается с внешним миром без моего особого разрешения. Прошу вас немедленно передать мне ключи от всех транспортных средств. — Он мельком взглянул на Аббата. — В том числе и от «лексуса».
Стало очень тихо. Несколько десятков монахов потупились, уставившись в свои тарелки.
— А теперь, — сказал монсеньер Маравилья, — преклоним головы и помолимся о том, чтобы Господь даровал нам прощение.
Он раскрыл наш требник и прочел отрывок из «Молитвы во время тяжких испытаний» святого Тада. Найти утешение в молитве мешала мысль о том, что это были последние слова нашего покровителя, которые удалось записать, прежде чем султану надоело его пытать и он отпилил ему голову:
«Господь, с презрением взгляни на меня, несчастного, и сделай так, чтобы страдания мои превосходили даже грехи мои. Пусть боль разрушает члены мои. А когда эта боль пройдет, даруй мне другую, еще более мучительную. И когда я подумаю, что самое худшее позади, удиви меня невообразимыми муками, дабы в Судный День мне было даровано искупление грехов и все стали говорить: „Воистину этот человек познал боль“».
Выходные дни тянулись медленно. Лишенный доступа к своему компьютеру, я все время проводил за теми занятиями, о которых давно успел позабыть — за молитвой и созерцанием. Большинство остальных монахов занимались тем же. В Кане явно царила атмосфера одухотворенности, но с другой стороны, если парафразировать слова доктора Джонсона, ничто так не способствует концентрации мыслей, как сознание того, что завтра вам отпилят голову.
За едой Аббат не произносил ни слова, а все остальное время сидел в своей келье. Даже наш никогда не унывающий брат Джером казался подавленным. Только брат Боб ухитрялся поднимать нам настроение. В воскресенье утром, когда мы гуськом выходили из церкви после мессы, он принялся насвистывать мотив «Далеко еще до Типперери», а потом негромко пропел: «Ох, далеко еще до Ки-сан-га-ни…»