В Ракитном регулярно бесстрашно проводились агапы. Власти запрещали. У отца Серафима крохотный священнический домик был (меньше, наверное, нашей сторожки), и он вмещал туда всех. Агапы длились порой чуть ли не целый день — приезжали все новые люди.
Отец Серафим по возрасту уже не имел возможности общаться с каждым; и все видели, что он сожалеет об этом, это читали в его глазах. Но все равно все получали удовлетворение, потому что он так устраивал жизнь в общине, что люди чувствовали себя как дома, отношение было очень открытое. Те, кто приезжал, причащались каждый день, и каждый день были агапы.
Отец Таврион был более активный, он призывал к евхаристическому возрождению не только жизнью, но и словом. Во время службы — он ее всю постоянно «прослаивал» поучительными беседами, которые не монологом шли, а дробились на отдельные пояснительные замечания.
Отец Серафим делал это по–другому. Приходили они к одному и тому же результату, но разными путями. На желание с ним побеседовать отец Серафим часто не спешил ответить, он отодвигал эту встречу, говорил: «Поживи, поживи». И человек жил там у него один день, второй, третий. Помню одного человека, которого старец не принимал 15 дней. Он приехал откуда‑то из Средней Азии и немножко смущался, чувствуя в этом какое‑то невнимание. А потом он понял, что ему нужно было дозреть до этой беседы. Он много открыл для себя, живя и просто наблюдая все. И многие вопросы исчезли. Так было со многими людьми, просто они общались друг с другом. Те, кто уже разговаривал с отцом Серафимом, рассказывали, как это было, и из своего опыта учили друг друга. Это было очень хорошо.
На вопросы он многим отвечал через свой дар прозорливости. Когда старец выходил из алтаря и шел через живой коридор вопрошающих, он, подходя к человеку, сразу же отвечал: «Бог благословит…» и говорил — на что. Человек ехал только за этим. А все остальное получал от службы, на агапах.
В «Беседах иконописца» есть небольшой материал об отце Серафиме, где архимандрит Зинон вспоминает его исповедничество, как бесстрашно старец вел себя в те годы. Когда его уже отпустили из тюрьмы на волю и должны были дать документы, состоялась беседа с начальством. Его спросили: «Что ты будешь делать? Ты свободен, кончилась тюрьма, что ты будешь теперь делать?» Он говорит: «Как что буду делать? Я буду служить». — «Ну, посиди еще». И дали новый срок. Он бы мог тумана какого‑то напустить, сказать что‑то во спасение. Это потрясающий факт.
Потом скитался после выхода. Владыка Леонид его принял, и так они подружились. Владыка Леонид часто к нему ездил поисповедаться, отвести душу — ведь наши архиереи мало между собой общаются.
Отец Серафим закончил свою жизнь в 1982 году в светлый Понедельник, т. е. Пасху он встретил, тогда 18 апреля была Пасха. Я уже служил здесь, в Латвии. Великим постом я его посетил, перед этим он благословил меня на монашество. Я хотел, чтобы он меня постригал, но он не дерзнул взять это на себя, а сказал: «Как владыка». А наш владыка Леонид обычно сам постригал. Когда я сказал, что владыка не благословляет, старец ответил: «Не смущайтесь, вас будет постригать та же рука» — его тоже владыка Леонид постригал. Отец Серафим принял монашество из белого духовенства — у него было три дочери.
Мне рассказывал отец Иоанн, что однажды Великим постом отец Серафим умер в храме, это было на Страстной седмице в 1975 году. Все были в ужасе, пытались оказать ему помощь, какую могли, но видели, что он уже отошел. Все в храме рыдали и молились. Тут раздался чей‑то вопль. Вдруг батюшка ожил. Отцу Иоанну он рассказывал, что же случилось там. Была, конечно, встреча с Господом. Он говорит: «Ты видишь этих людей? Ты слышишь эти вопли? Возвратись!» И он семь лет еще прожил.
Меня иногда спрашивают: как определить, кто такой старец?
Старец — это тот, кто предельно участвует в твоей судьбе, кто может взять твою душу и вести ее так, как свою, с полной отдачей: «твоя жизнь — это моя жизнь». У человека должно быть абсолютное доверие к нему.
Я в отце Серафиме не обнаружил ни одного грубого движения, ничего–ничего, что бы могло смутить. Это такая чистота, такая полнота любви, как будто ты видишь уже предел возможностей человека, такое вмещение Господа, что, действительно, уже не он живет, а Господь. И вот возникает чувство, что ты не к человеку приходишь — там и плоти даже нет, он весь как перышко, как дух. Когда я смотрю на хорошую икону Божией Матери, там тела нет, такая легкость! С птицей сравнивать неудачно, но птичье тело в нас рождает ощущение какой‑то невесомости.