В приведенных наставлениях часто повторяется одно слово, которое приводит нас в недоумение: награда.
Этика нового времени объявила, что желание получить награду отвечает низшей ступени нравственности - при более высокой ступени нравственности оно терят смысл. Очевидно, в каком-то смысле это действительно так. Если я делаю что-либо потому, что хочу достигнуть известной цели, то я поневоле забочусь о соотнесении цели со средством; если же я делаю это потому, что это правильно, то нет больше ни цели, ни средства, есть только нравственный смысл -исполнение долга. Там я был связан практической необходимостью, здесь я тоже связан, но по-другому, свободой совести. Достичь цели я могу и не свободно, но соблюсти смысл - нет. В этой свободе есть нечто преизобильное, великодушное, царственное, и упоминание о награде ощущается тогда как нечто унизительное... Если я творю добро, то смысл его - в нем самом. Нравственная ценность суверенна. Присутствуя в моем делании, она сама и составляет его смысл.
Нет надобности добавлять к ней что бы то ни было -более того, даже и нельзя добавлять, иначе ценность снижается... Все это ставится под угрозу мыслью о награде. Если я делаю добро, то должен делать его ради него самого, без «награды», ибо оно само составляет свой собственный смысл, а тем самым является смыслом и для меня.
С этим мы можем только согласиться. А все же Иисус говорит о награде, говорит часто и по важным поводам.
Здесь нам представляется случай осознать, что значит воспринимать Священное Писание как слово Божие. Если я вижу в нем только религиозный текст глубокого содержания, если исхожу тем самым из моих собственных представлений и по ним сужу о Писании, то я по всей вероятности сделаю вывод, что в нем говорит еще не до конца очищенное нравственное чувство и что в этом пункте этика Иисуса устарела. Но если для меня Новый Завет есть слово Божие, и я слышу, с какой настойчивостью говорит Иисус о награде, к тому же - здесь, где речь идет о сокровеннейшей внутренней установке. Им возвещаемой, то я прихожу к заключению, что понятию награды должна быть присуща совсем иная глубина, чем это признается новым временем, и что с этой этической категорией должна быть связана проблема, которой новое время не видит. Так оно и есть.
Если наше понимание верно, то Новый Завет говорит: в той «чистой этике» заложена возможность чудовищной, но с трудом поддающейся разоблачению гордыни. Желать добра только ради самого добра так, что оно оказывается единственным и всеопределяю-щим мотивом действия - это, видимо, может один только Бог. Творить добро в чистой свободе собствен-го бытия, быть в добре царственно дарующим и при этом оставаться в единении с самим собой и сохранять свою цельность - это может, видимо, только Бог. А человек нового времени присвоил себе это особое право. Он поставил знак равенства между нравственным поведением и поведением божественным. Он так определил нравственное поведение, что то Я, которое выступает его носителем, может быть только Богом - с молчаливой предпосылкой, что человеческое Я, «Я вообще», и есть действительно Бог. Здесь кроется нравственная гордыня нового времени, чудовищная и вместе с тем трудноуловимая.
Мысль о награде означает призыв к смирению. Она гласит: человек, вкупе со своей возможностью познавать добро и его желать - есть тварь. Вкупе с твоей возможностью свободно принимать решения, ты -тварь. Ансельм Кентерберийский некогда назвал эту возможность «всемогуществом под Богом» - но ей грозит искушение поставить себя на один уровень с Богом. Это искушение ты должен преодолеть признанием: и в делании добра я подчинен Божиему суду. Плод доброго дела, положительный смысл нравственного решения и усилия не рождается автономно из них самих, а «дается» Богом как «награда».
Вникнем в эту мысль еще глубже.
Мысль о награде может стать недостойной - но только в том случае, если с нею связывается неверное представление о Боге. Бог, о Котором говорит Иисус - это Тот, Который призывает меня любить Его и вместе с тем делает меня способным к этой любви и подымает меня тем самым до Себя. От Него я получаю «награду», т.е. оценку моего делания по достоинству, и эта оценка сама есть любовь... Когда же любовь возрастает, она сама начинает свидетельствовать: я люблю Бога, потому что Он - Бог. Я люблю Его, ибо Он достоин быть. Мои поступки утверждают
Его, потому что Он «достоин... принять силу и богатство, и премудрость и крепость, и честь и славу и благословение» (Откр 5.12). Тут мысль о награде внезапно исчезает. Впрочем, нет, она еще присутствует, - в смирении первого побуждения, но исчезла, как явный мотив. И достигается то, на что направлена автономная настроенность, не имея однако возможности получить это из себя самой: чистое делание добра ради святости самого добра. Чистота намерений никогда не была более высокой, чем в поведении святых, совсем не замечавших самих себя и желавших только Бога ради Бога, - но при этом понимавших эту чистоту не в том смысле, который доступен только Богу, и поэтому не впадавших в гордыню и безумие.