— Чье тело?
— Мирского.
— Не волнуйтесь, господин адвокат. Дайте, пожалуйста, ваше заявление. Я проверю и, если против Мирского действительно применены жестокие методы исследования, виновники понесут наказание. И все-таки, господин Кон, я удивляюсь тому, с какой последовательностью вы защищаете так называемого Мирского, забывая, что завтра он мог взорвать вас и вашу семью. Скажите, пожалуйста, отчего вы, будучи немцем и никогда не проживая среди этих дикарей, кавказцев, проявляете столь пылкую заинтересованность, будто Мирский вам брат, отец или кузен?
— Выходит, если мы чистокровные немцы, то должны выставить на показ всему миру наше варварство, доказать, что мы дикари? — разгорячился Кон. — Только варвары могут так терзать человека. Рубцы у него еще долгие годы не будут сходить с тела.
— Дайте ваше заявление. Я поинтересуюсь, накажу кое-кого, если они действительно так вели себя.
Министерское распоряжение о «наказании» длилось месяц, а за это время по приказу шефа полиции Камо подвергли новым испытаниям, пока, наконец, министр внутренних дел не соизволил ответить: «По поводу задержания душевнобольного Симона Аршакова в психиатрической лечебнице в Бухе покорнейше сообщаю, что сделанные господином полицай-президентом по этому поводу распоряжения при данных обстоятельствах должны быть признаны оправданными. Вследствие этого я не считаю возможным вмешаться в порядке служебного надзора. Фридрих фон Мольтке».
— Фридрих фон осел! — швырнув письмо, Кон стукнул кулаком по столу.
В больнице продолжали проводить испытания на Камо. «Я не боюсь смерти, — сказал он как-то Кону. — Она часто мелькала передо мной. Я боюсь поражения, провала. Я не хочу проиграть в борьбе с этим грубым миром».
Кон от души полюбил Камо. Талантливого артиста и крепкого, как сталь, человека.
Доктор Гофман и возглавляемая им группа врачей пришли к определенному заключению и прекратили свои опыты.
Врачи представили письменное решение: Мирский — Тер-Петросов душевнобольной, ни теперь, ни впредь он не способен участвовать в судебном следствии.
Все были удовлетворены таким заключением, кроме авторов судебного процесса. Последнее слово было за главврачом Буха Вернером.
Когда Камо впервые попал в Бух, он исподволь разузнал о медицинском персонале больницы. Мнения о многих из них не сохранились в его памяти, но слова одного из больных запомнились: Рихтер — палач, Вернер — чуть добрее.
Бух, 4-е июня, 1909 год.
В комнате трое: доктор Вернер, переводчица Ольга Харшкампф и Камо в кандалах. Настроение у обоих — и у врача, и у больного — чудесное, как занимающийся день.
Доктор Вернер подошел к Камо, положил руку ему на плечо, и в голосе у него послышались дружелюбные нотки.
— Господин Тер-Петросов, мое профессиональное чутье подсказывает, что сегодня у вас хорошее самочувствие, и я очень доволен.
Камо молчал.
— Вы обещали держаться сегодня спокойно и отвечать на мои вопросы, — снова заговорил доктор Вернер. — Что ж, давайте побеседуем. Видите, сегодня я никого не пригласил, потому что хочу, чтобы наш разговор был откровенным.
Камо молча кивнул.
— Можем начать?
Он снова кивнул.
— Как вас зовут?
— Семен Аршакович Тер-Петросянц. «Тер» означает: происхождение от семьи, члены которой принадлежат к духовному званию. Мой прадед и мой дед были священниками.
— Какого вы вероисповедания?
— Я — армянин, наша религия лишь немногим отличается от православной.
— Когда и где вы родились?
— В городе Гори на Кавказе, в мае или июне. Мне приблизительно 27 лет.
— Живы ли еще ваши родители?
— Когда я еще был в России, мои родители были живы.
— Здоровы или больны были ваши родители?
— Мой отец был купцом, поставщиком для войск, он сильно пьет, может выпить ведро вина. Моя мать умерла шесть-семь лет тому назад от брюшной водянки. Она умерла еще совсем молодой, я присутствовал при ее смерти.
— Были ли в вашей семье случаи душевной болезни, алкоголизма, нервных заболеваний?
— Когда я был ребенком, я был горячим патриотом, никогда не интересовался своими родственниками. Одна тетка, сестра моей матери, была очень нервной.
— Какую школу вы посещали и сколько вам тогда было лет?
— Я посещал прогимназию в Тифлисе. Я был очень юн, мне было приблизительно 7 лет, а покинул я школу в 18–19 лет.
— Хорошо ли вы учились и легко ли давалось вам учение?
— Я был всегда страшным сорвиголовой, чему хотел, тому и учился: по географии и истории я всегда учился прекрасно, арифметику же я не любил.