15 августа 1911 года прутья железной решетки в тюремной больнице были перепилены. На последней странице больничного листка Семена Аршаковича Тер-Петросяна-Камо была сделана следующая запись: «Испытуемый (по словам дежурного надзирателя Григорьева) в четыре часа пополудни, во время чая, попросился в клозет, дежурный служитель Жданков выпустил его из камеры и проводил до клозета, а сам вернулся в камеру другого беспокойного больного (Мирзаянца), который стучался в дверь. Когда же понесли чаю Тер-Петросяну, то его не оказалось ни в камере, ни в клозете. В этот промежуток времени он исчез из отделения».
Он резко обернулся, прошел несколько шагов назад. Осмотрелся и облегченно вздохнул.
Не было видно никакого прохожего, якобы углубленного в чтение газеты или завязывающего «случайно» развязавшийся шнурок на обуви, и никто не попросил у него «прикурить», и не оказалось поблизости красотки, поправляющей в зеркальце свои локоны.
Саперная улица все та же, как в тот памятный августовский вечер 1911 года, когда сюда гурьбой высыпали веселые шумные кинто с доолом и дудуком[10].
— Что такое, а? — соседи высунули в окна потные лбы. — Чья-то свадьба?
— Нет, это кинто веселятся!
По улице неслась нежная мелодия дудука, тонкие пальцы легко касались доола, извлекая из него плавную дробь, кто-то затянул песню.
Грустно ли, весело ли было на душе прохожих, они невольно замедляли шаг, забывая о недавних и грядущих заботах, и, покачивая головой в такт музыке, подпевали кинто.
Распевающий кинто был с бородой — редко когда кинто отпускали бороды. Красой их лиц, как правило, были не бороды, а длинные подкрученные кверху усы, напоминающие миниатюрные козлиные рога.
…Бородатый кинто незаметно вдруг юркнул в фаэтон и уехал. Вышел он на Саперной улице и растворился в полумраке подъезда одного из домов. И это в то время, как полицейские уже переворошили весь Тифлис, разыскивая его.
Саперная улица, дом № 14.
Здесь тихо-мирно живут Майсурадзе. У подъезда их дома стояла какая-то парочка и, когда фаэтон с бородачом, что распевал песни Саят-Новы, поравнялся с ними и тот проскользнул в ворота двора, молодой человек с барышней последовали за ним. Напоследок они огляделись: не заинтересовался ли кто-нибудь приездом бородатого кинто?
Любопытных не оказалось.
Но возможно ли, чтоб никто им не заинтересовался? Вряд ли!
По всей стране сейчас телеграфные провода взахлеб передавали данные о его наружности: прическе, о поврежденном от взрыва глазе, о возрасте, осанке, походке. Позор! Какой позор! Вся Европа смеялась над русской охранкой. Но уж кому-кому, а Европе лучше помолчать: два года в Берлине он водил за нос полицию, судебные органы и врачей, прикидываясь душевнобольным до тех пор, пока, улучив момент, не выскользнул из их рук.
Наконец-то побег удался, он на свободе. И чтобы замести следы, видимо, подастся в Баку.
…Если в кармане у тебя документ, удостоверяющий твою личность, то почему бы не выйти на улицу, ничем не рискуя? Еще с седьмого года остались невыясненными кое-какие вопросы. Что случилось с Сегалем? Куда подевался этот Отцов-Житомирский? Это он донес на тебя, Камо, он передал берлинской полиции твой адрес, даже если и кто другой, то с его помощью, потому что никто, кроме Житомирского, не знал о каждом твоем шаге. Это он, хотя и говорили: вне всяких подозрений. Иначе выходит, что предал тебя твой старый бакинский друг, врач Гавриил Сегаль? А это исключено.
Ну а если?.. Что тогда? Рабочий поселок находится не так близко от Молоканской улицы, чтоб пройтись метров сто и оказаться там, но и не так далеко, как Париж, чтоб не суметь туда добраться и спросить: «Ну, доктор Житомирский, взгляни-ка в глаза и скажи, что ты не причастен ко всем моим страданиям».
Гавриил Сегаль — провокатор? Но это то же самое, что сомневаться в самом себе. Айда в поселок, к Гавриилу!
— Если задержусь, — уходя сказал он Сато, жене лудильщика Серго, где вновь нашел прибежище, — значит, не вернусь ночевать, останусь у моего приятеля.
— Господин доктор, фаэтон вас дожидается, — позвал его с улицы Серго.
Камо вскочил в фаэтон, устроился поудобнее и распорядился:
— В поселок! Можешь не гнать лошадей.
Извозчик молча дернул вожжи.
Задумавшись, Камо чуть было не проехал мимо. В дом вошел нарочито шумно.
— Кто там?
— Я.
— Камо?!
— Да-с, я. А ты думал, так легко от меня отделаться? Или думал, я в тюрьме сгнию? — Камо рассмеялся, стискивая в объятиях одетого в пижаму хозяина дома.