Камо не знал, что спустя месяц после этой беседы варварство младотурок достигнет своей кульминации, начнется геноцид армян — одна из самых чудовищных и позорных страниц в истории человечества.
— Марш в помещение! — прервала их беседу команда надзирателя.
…Размещая политических, об их роде-племени не расспрашивали, поместили вместе с уголовниками, дескать, «блатные их научат уму-разуму».
Раскрыв «Дело государственного преступника Семена Тер-Петросянца» и узнав на фотографии заключенного, шагавшего во дворе с непокрытой головой, начальник тюрьмы особого удовольствия, конечно, не испытал. Он не стал вчитываться в бумаги — любопытство и попозже можно удовлетворить, а сейчас надо распорядиться насчет этого заключенного: шутка ли, двадцать лет сроку — ясно, что он не шею курице свернул.
— Интересная личность, — обратился он к своим помощникам Семеновскому и Лукьяновичу. — Эриванская площадь, «гениальный сумасшедший», поводивший за нос врачей, бегство из больницы Метехской тюрьмы и опять — бомбы, взрывы…
— На сей раз взорвется он сам, — заверили помощники, злорадно улыбнувшись.
— В одиночку и под строжайший надзор. Запретить работы в мастерской и во дворе. Действуйте!
Иван Иваныч и компания попытались воспротивиться, не дать, чтоб Камо переместили в карцер. Но жандармы наставили штыки: «Молчать! Ни с места!»
— Прощайте, ребята — с грустью сказал Камо, забирая свой потрепанный мешок.
…В мартовском Харькове весна еще не чувствовалась. Ветер взъерошивал волосы, обдавал лицо снежинками, пробирался во все дыры одежды.
В камере было сыро и холодно, особенно в той, что предназначалась для «особо опасных» — полутемный подвал, прозванный «японским». Да к тому же еще и грубое обращение Лукьяновича и Семеновского, которые не упускали случая поупражняться с плетью, избивая Камо.
Ноги и руки в цепях, только мысли парят свободно — бежать, бежать, бежать! — Надежда не покидала Камо.
Как-то Иван Иваныч сказал, что раньше заключенные «умирали» и их переносили в мертвецкую, откуда «покойнички» бежали. Рискованный побег, но Камо решил попытаться. Начал подсыпать себе в чай махорку и пить. Он побледнел, осунулся, — как есть покойник.
В это же время он пишет письма сестрам, давая понять Джаваир, чтоб она «постаралась устроить дела Андрея, так как он любит все делать скоро или начнет печалиться… Очень, очень рад твоему решению, что ты хочешь на свой счет дать возможность Андрею окончить университет. А что касается времени, — то три или четыре месяца не очень много. Но только прошу, чтоб именно через четыре месяца была дана возможность окончить, а то всяческое откладывание на учащихся вообще отзывается плохо, а на Андрее особенно».
Тифлисской партийной организации не составило труда расшифровать письмо к Джаваир. Понятно, что «Андрей» — это сам Камо, «университет» — тюрьма, «была дана возможность» — было подготовлено все необходимое для организации побега.
Когда Джаваир приехала в Харьков и выхлопотала свидание с братом, Камо уже завершил курс «умирания» посредством махорки. Джаваир ужаснулась при виде его пожелтевшего лица. Потрясенной сестре он дал понять, что пьет махорочный настой, чтоб «умереть».
На следующий день заведующий тюремной коробочной мастерской Вайн, с которым Джаваир наладила контакт, срочно вызвал ее к брату и предупредил, что побег таким образом опасен и не удастся. Во время свидания она рассказала Камо о своем «сне»: якобы Андрей умирает, но врачи этому не верят и в мертвецкой деревянным молотом ударяют его по голове, потом несут хоронить.
Камо не знал, что в тюрьмах так было принято.
Идея «смерти» отпадает, и Джаваир едет в Тифлис в поисках новых путей побега. Когда новый план был разработан и Джаваир собиралась уже в Харьков, 5 августа 1916 года ее арестовали и вместе с членами Кавказского бюро партии бросили в тифлисскую губернскую тюрьму.
Минуло семь месяцев, и Камо был освобожден, попав под общую амнистию Временного правительства.
ОТРЯД УХОДИТ НА ЮГ
