– Сегодня рыжиков из Дубровина привезли две телеги – вот, брат, так рыжики! – в восхищении сообщал он земскому, – а мы уж думали, что на зиму без рыжиков останемся! Спасибо, спасибо дубровинцам! молодцы дубровинцы! выручили!
Или:
– Сегодня мать карасей в пруду наловить велела – ах, хороши старики! Больше чем в пол-аршина есть! Должно быть, мы всю эту неделю карасями питаться будем!
Иногда, впрочем, и печалился:
– Огурчики-то, брат, нынче не удались! Корявые да с пятнами – нет настоящего огурца, да и шабаш! Видно, прошлогодними будем питаться, а нынешние – в застольную, больше некуда!
Но вообще хозяйственная система Арины Петровны не удовлетворяла его.
– Сколько, брат, она добра перегноила – страсть! Таскали нынче, таскали: солонину, рыбу, огурцы – все в застольную велела отдать! Разве это дело? разве расчет таким образом хозяйство вести! Свежего запасу пропасть, а она и не прикоснется к нему, покуда всей старой гнили не приест!
Уверенность Арины Петровны, что с Степки-балбеса какую угодно бумагу без труда стребовать можно, оправдалась вполне. Он не только без возражений подписал все присланные ему матерью бумаги, но даже хвастался в тот же вечер земскому:
– Сегодня, брат, я всё бумаги подписывал. Откбзные всё – чист теперь! Ни плошки, ни ложки – ничего теперь у меня нет, да и впредь не предвидится! Успокоил старуху!
С братьями он расстался мирно и был в восторге, что теперь у него целый запас табаку. Конечно, он не мог воздержаться, чтоб не обозвать Порфишу кровопивушкой и Иудушкой, но выражения эти совершенно незаметно утонули в целом потоке болтовни, в которой нельзя было уловить ни одной связной мысли. На прощанье братцы расщедрились и даже дали денег, причем Порфирий Владимирыч сопровождал свой дар следующими словами:
– Маслица в лампадку занадобится или Богу свечечку поставить захочется – ан деньги-то и есть! Так-то, брат! Живи-ко, брат, тихо да смирно – и маменька будет тобой довольна, и тебе будет покойно, и всем нам весело и радостно. Мать – ведь она добрая, друг!
– Добрая-то добрая, – согласился и Степан Владимирыч, – только вот солониной протухлой кормит!
– А кто виноват? кто над родительским благословением надругался? – сам виноват, сам именьице-то спустил! А именьице-то какое было: кругленькое, превыгодное, пречудесное именьице! Вот кабы ты повел себя скромненько да ладненько, ел бы ты и говядинку и телятинку, а не то так и соусцу бы приказал. И всего было бы у тебя довольно: и картофельцу, и капустки, и горошку… Так ли, брат, я говорю?
Если б Арина Петровна слышала этот диалог, наверно, она не воздержалась бы, чтоб не сказать: ну, затарантила таранта! Но Степка-балбес именно тем и счастлив был, что слух его, так сказать, не задерживал посторонних речей. Иудушка мог говорить сколько угодно и быть вполне уверенным, что ни одно его слово не достигнет по назначению.
Одним словом, Степан Владимирыч проводил братьев дружелюбно и не без самодовольства показал Якову-земскому две двадцатипятирублевые бумажки, очутившиеся в его руке после прощания.
– Теперь, брат, мне надолго станет! – сказал он, – табак у нас есть, чаем и сахаром мы обеспечены, только вина недоставало – захотим, и вино будет! Впрочем, покуда еще придержусь – времени теперь нет, на погреб бежать надо! Не присмотри крошечку – мигом растащат! А видела, брат, она меня, видела, ведьма, как я однажды около застольной по стенке пробирался. Стоит это у окна, смотрит, чай, на меня да думает: то-то я огурцов не досчитываюсь, – ан вот оно что!
Но вот наконец и октябрь на дворе: полились дожди, улица почернела и сделалась непроходимою. Степану Владимирычу некуда было выйти, потому что на ногах у него были заношенные папенькины туфли, на плечах старый папенькин халат. Безвыходно сидел он у окна в своей комнате и сквозь двойные рамы смотрел на крестьянский поселок, утонувший в грязи. Там, среди серых испарений осени, словно черные точки, проворно мелькали люди, которых не успела сломить летняя страда. Страда не прекращалась, а только получила новую обстановку, в которой летние ликующие тоны заменились непрерывающимися осенними сумерками. Овины курились за полночь, стук цепов унылою дробью разносился по всей окрестности. В барских ригах тоже шла молотьба, и в конторе поговаривали, что вряд ли ближе масленицы управиться со всей массой господского хлеба. Все глядело сумрачно, сонно, все говорило об угнетении. Двери конторы уже не были отперты настежь, как летом, и в самом ее помещении плавал сизый туман от испарений мокрых полушубков.