– Ты тоже метку оставил?
– Своего рода. – Профессор долго кашлял, потом закричал петушиным голосом: – Да здравствует мистика!
– Ну скажи, не таи!
– Я был счастлив, Удалов, – произнес хрипло Минц. Его глаза закрывались, голова склонялась к валику дивана. – Я был счастлив, потому что открыл секрет счастья.
– В чем же этот секрет? – спросил Удалов и подумал о спиннинге, спрятанном у Грубина.
– В том, чтобы сделать счастливым другого. Того, кого любишь.
– Может быть, – сказал Удалов. Мысли его были далеко.
– Ты не понял! Я сделал счастливой Аллочку Брусилович. И потому я счастлив тоже.
Профессор зашелся от кашля. Удалов насупился.
– Придется доктора вызывать, – сказал он.
Минц отмахнулся.
– Ты ничего не понимаешь! – воскликнул он. – Потому что не задал главного вопроса.
– Какого вопроса?
– «Почему?» Почему Аллочка счастлива? Почему я счастлив?
– Ну почему?
– Потому что я все-таки после неудачных попыток сегодня ночью прыгнул в речку, доплыл до льдины и снял с нее котенка. Почему я не утонул, не знаю. Но я выбрался на берег, отдал котенка плачущей от страха за меня и радости за животное девушке. Я заглянул в ее сияющие глаза... и проснулся, черт побери.
– И хорошо, что проснулся, – сказал Удалов. – А то бы помер в молодости от воспаления легких. Ты лежи, лежи, не вставай, грейся. Если что, постучи мне. А я пошел Ксению подготавливать. Чтобы она меня вместе со спиннингом не выкинула.
Минц допил спирт и тихо засмеялся.
КОСМОГРАФИЯ РЕВНОСТИ
– Нет, – твердо заявила Ксения Удалова, – за маленьким я в садик больше не ходок.
– Ну что за птица вас клюнула в одно место, мама? – сказала ее невестка Маргарита. – Мне за вас даже немного стыдно, если не сказать возмутительно.
Ксения не стала спорить, а пошла на кухню, готовить щи и тихо плакать. Если такие слезы капают в щи, то они получаются хуже солянки, каждая слеза на вес чайной ложки рассола.
– Она у нас рехнулась, – сказала Маргарита своему мужу Максиму Корнелиевичу.
– Ты о ком? – спросил Максим, открывая пиво.
Он налил отцу.
Корнелий Иванович отпил и сказал:
– В мое время было только «Жигулевское» – и не больше бутылки в одни руки. Но какой напиток!
– А вчера она на рынок не пошла, – сказала Маргарита. – Я ее прошу по-человечески, вы же знаете, как я маму Ксеню уважаю, а она ноль внимания. А она говорит – на рынок не пойду, не могу даже по Краснопартизанской ходить. Как будто всю жизнь по ней не ходила.
– Возраст, – заметил Максим, – сказывается при всем моем уважении.
Корнелий в разговор не вмешивался. Он задумался. Он лучше всех знал свою жену. С ней творилось неладное.
С точки зрения человеческого поведения объяснимое, но человек этот был особенным.
Максим решил наладить мир в семействе и произнес:
– Ладно уж, я сам в садик схожу, а ты, ма, завтра в химчистку мой костюм отнеси, лады?
– Это в какую химчистку? – спросила Ксения.
– На бывшую Серафимовича, – сказала Маргарита. – И мой серый костюм захватите.
– На Серафимовича не могу, – сказала Ксения из кухни.
И все замолчали.
Серафимовича была улицей почти соседской.
– Значит, не хочешь, ма? – спросил Максим.
– Значит, не желаете, мама? – спросила невестка.
– Не могу, видит бог, не могу, честное пионерское, – ответила Ксения с надрывом, без юмора.
– Но ведь вы еще на той неделе ходили, – вспомнила Маргарита.
– На той неделе я, можно сказать, еще на живого человека была похожа, – сообщила Ксения и громко шмыгнула носом.
В этот момент Корнелий поднялся и пошел наружу, на двор.
Никто, кроме Ксении, его ухода не заметил. С тех пор как Удалов вышел на пенсию, его многие перестали замечать. А в семье и подавно.
А Ксения сдвинулась к окну, чтобы наблюдать, как он выйдет из дома и куда завернет.
Но Удалов не появился, значит, он пошел на первый этаж – или к Грубину, или к профессору Минцу.
Ксения слушала голоса сына и невестки, голоса были громкие и даже пронзительные, они произносили грубые и укоризненные слова, но Ксения не вдумывалась в их смысл. Она глядела на улицу, на увядающую, бурую из-за сухого лета, так и не успевшую толком пожелтеть листву. Осень в этом году выдалась некрасивая, не золото, а сплошная грязь. И жизнь у Ксении не удалась. Она вообще-то была несчастной женщиной.
– Вы куда? – спросила Маргарита.
– Тебя не касается, – ответила свекровь.
Ксения спустилась по скрипучей темной лестнице, легко продуваемой сквозь щели – дом был старый, считай, барак, тридцатых годов, давно пора бы сносить и дать им квартиру в пятиэтажке улучшенного типа. Все, кто предшествовал Корнелию на посту директора стройконторы, и те, кто сменил его на том посту, – все построили себе виллы, коттеджи или хотя бы квартиры в элитном доме на Марксистской. Один Удалов так и остался в покосившемся доме № 16 на Пушкинской улице.
Что-то ей сегодня все было не по душе. Даже запахи на лестнице уловила, застоявшиеся, почти древние, кухонные и другие. И стекло мухами засижено так, что света не видать. Давно пора бы вымыть, а кто возьмет на себя такой труд?
Ксения спустилась на первый этаж, остановилась перед дверью к профессору Минцу. Дверь была стандартная, все слышно, только Корнелий с Минцем стояли не у двери, а в комнате, и голоса их доносились не очень внятно.
– А ты давал основания? – это Минц говорит.
– Ну какие основания! Ты меня скоро тридцать лет знаешь. Ну какие могут быть основания в нашем городишке, где каждый каждого в лицо знает?
Он засмеялся каким-то невнятным смехом. Минц тоже засмеялся.
– Не преувеличивай, Корнелий... Дыни желаешь? Мне одна женщина вчера принесла. Балует она меня.
Затем голоса отдалились и стали неразборчивыми.
Ксения вздохнула.
– Смеются, – произнесла она вслух. – Ну ладно, досмеются.