Призывы держать фронт, защищать Отчизну, помнить присягу льются на нас, как из ведра. Газетные статьи полнятся ликующими заголовками, а статьи состоят из оптимизма на девяносто процентов, как и наши консервы. Решающее осеннее контрнаступление отшвырнет самоуверенных лягушатников от границ рейха! Армия Германии даст по зубам коварным английским хищникам! Американцы в страхе переплывут обратно через океан!
Нас давят. За последние два месяца мы трижды откатывались, оставляя французам и англичанам наши позиции. Пехотные части тают на глазах. В иных взводах по пять человек — обтрепанных мальчишек с телами, более тощими, чем их винтовки. Удивительным кажется, как они способны сдерживать катящуюся на нас орду, ощетинившуюся штыками и стволами.
Мы сами делаем по три вылета в день, но, кажется, без всякого толку. На смену каждому сбитому французскому самолету приходит пара новеньких «Сопвичей» и «Бреге». На моем личном счету их двадцать девять, последний взят позавчера. Но эскадрилья наша давно уже не выглядит боевой силой.
За месяц потеряли уже троих. Эриха сбил француз во время разведки. Его самолет упал на нейтральной полосе и пехотинцы две ночи подряд пытались вытащить из-под обломков полумертвого пилота. Но каждый раз, когда они начинали его вытаскивать, он кричал — и французы открывали огонь. Когда его наконец вытащили, Эрих уже начал разлагаться.
Яна по ошибке подбил свой зенитный расчет. Он возвращался в сумерках, и пулеметчики не успели рассмотреть опознавательных знаков, ударили из всех стволов. Одно утешение — умер, кажется, мгновенно. Уве зацепило прямо на аэродроме шальным осколком.
Самое страшное мне видится даже не в том, что все это — предсмертная агония, предваряющая поражение. А в том, что с каждым днем я отношусь к ней все безразличнее. Кажется, фронт сделал из меня законченного эгоиста.
И к черту. Пойду искать сапоги — на дворе уже хлюпает и скоро вновь начнется грязь.
Переполох в курятнике — явление генерал-майора со свитой. Сейчас, вспоминая этот исполненный фарса ритуал, я сжимаю кулаки от злости, а несколькими часами ранее думал лишь о том, как бы не засмеяться. У господина генерал-майора были эмблемы люфтмейстера на форме, новенькие и блестящие. Неудивительно — большие чины от авиации сплошь члены Ордена. Интересно, сможет ли этот жирдяй оторвать от земли хотя бы желудь?..
Тилль выстроил на аэродроме всех пилотов — получилось девять одиноких тощих фигур. Потрепанная форма, висящая на нас мешками, едва ли подобает ястребам кайзера, оберегающим покой Германии, скорее мы выглядим скопищем оборванцев, но господин генерал-майор взирает на нас именно так.
— Горжусь вами, — говорит он сквозь густые усы, и верно, в его взгляде — отеческая гордость, — Вы — наши герои! Пока вы здесь, противник не сможет нести бомбы на германскую землю!
Он извергает из себя короткую, но прочувствованную речь. Если от газетных статей несет некрозом, эта речь исторгает из себя аромат разворошенного конского кладбища. Но в тот момент нам с Леманном ужасно смешно, и мы даже не глядим друг на друга, чтоб случайно не прыснуть в строю. Под конец господин генерал-майор отколол еще один номер — пожал руку Леманну и поблагодарил его за верную службу. Должно быть, он перепутал нас между собой — у меня-то на девять самолетов записано больше! Впрочем, мы бы и сами могли перепутать друг друга в зеркале. Оба тощие, бледные, с наспех уложенными волосами и злым огоньком в глазах.
Постскриптум: [приписка сделана наспех, почерк неровный, бумага заляпана стеариновыми кляксами] Воистину, день чудес. Оберст Тилль, который за все три года в нашей эскадрильи не выпил и рюмки вермута, сегодня вечером, после отъезда генерал-майора, изволил напиться. Точнее даже, надраться в хлам, если такое позволено говорить о высших чинах.
Когда я наткнулся на него возле штаба (пытался раздобыть новый комплект карт), он уже достиг стадии превращения человеческого создания в неодушевленный предмет — опираясь на грубо сколоченный стол, глядел на закат невидящими глазами и что-то бормотал. Взгляд тяжелый, влажный, как у умирающего пса. Я попытался его увести, но он не дался, а весу в нем, как в полковой пушке.
— Г-герман… — сказал он, пошатываясь, пьяно вглядываясь в мое лицо, — Ты хороший пилот. Послушай, что я хочу тебе сказать…
Он долго нес ту чушь, которую обыкновенно несут смертельно-пьяные люди. Я терпеливо ждал, когда он выговорится и ослабнет, чтоб можно было кликнуть денщика — и отнести господина оберста в его блиндаж. Но под конец он ляпнул нечто такое, что привлекло мое внимание.