— Что ты хочешь сказать?
— Только то, что ваш новый прекрасный мир мгновенно прекратится в магильерократию, где всем, не имеющим дара, будет уготована роль обслуживающего персонала, — четко и раздельно сказал я, — А может даже, и низшего сорта.
— Фридрих, это лишь твоя собственная болезненная фантазия. Мы не собираемся строить из себя небожителей и новый, улучшенный сорт, человеческой расы.
— Вы слишком озлоблены после войны. Да-да, и ты тоже. Вы презираете людей. Считаете, что они предали вас, опозорили, вышвырнули. Что они неизмеримо слабее и хуже вас. Ну так ответь на свой вопрос сам. Что их ждет, когда у власти окажутся магильеры?..
— Твои прогнозы удивительно мрачны.
— Я лечу сифилитиков, Хайнц, — я позволил себе улыбнуться, — И знаю, чем заканчиваются самые лучшие помыслы. А теперь закончим. Знаю, тебе не терпится втянуть меня в этот разговор, но он мне окончательно надоел еще много лет назад. И твои позиции за это время лучше не стали. Оставим, как есть. Если я стал слишком болтлив или откровенен, не высылайте меня ни в Париж, ни в Ниццу. Просто пошлите ко мне специалиста. Хорошего специалиста. У вас ведь есть такие? Любой опытный лебенсмейстер сможет закупорить хорошим тромбом мои легочные артерии, чтоб вызвать инсульт. Это несложно, и выглядеть будет естественно. Но я останусь в Берлине.
Хайнц вздохнул и некоторое время приглаживал волосы.
— Все лебенсмейстеры лечат мигрень, и лишь ты один ее вызываешь, — проворчал он, — Не будет никаких специалистов. Напротив, я уже долго пытаюсь сохранить твою голову.
Хороший человек Хайнц. Сколько лет меня терпит. Другой бы давно сдался.
— Что за бумажка в этот раз? Очередной донос? Надеюсь, этот будет хоть немного оригинален.
Хайнц взял со своего письменного стола исписанный лист бумаги. Я полагал невежливым читать это деликатное послание без приглашения, но машинально отметил, что почерк у него очень неряшливый и неумелый, едва ли не детский.
— О, в этот раз ты будешь доволен. Исключительная бумажка. Итак, — Хайнц приблизил лист к глазам, но очков надевать не стал, у него всегда было исключительно острое зрение, — «Сообщаю, что гражданин Вервандер, именующий себя профессором и врачом, использует у себя на дому магильерские приемы, причем с целью оказания медицинской помощи, и берет за свои магильерские услуги деньги…»
Я ощутил некоторое разочарование.
— Никакой фантазии. Снова одно и то же, как по кальке.
Но Хайнц не выпустил листа, лишь махнул мне рукой, слушай, мол.
— «Кроме того, он допускает крайне опасные речи наедине со своим приспешником и таким же вредителем, доктором Борлиндером. Сообща, во время ужина, они ругают Веймарскую республику и ее канцлера, позволяя себе откровенно враждебные высказывания и антинародную клевету, при этом часто вспоминают кайзера Вильгельма и старый режим. Сам Вервандер приказал своей прислужнице, с которой, вероятно, состоит в незаконной любовной связи, фрау Зелде, сжечь переписку Гинденбурга с Людендорфом, что и было ею…»
Я позеленел. Рядом не было привычного зеркала из смотрового кабинета, но я вдруг явственно почувствовал, что зеленею. Дыхание заклокотало в груди. Хайнц бросил на меня взгляд и усмехнулся.
— Нравится? Так и думал. Слушай дальше. Итак… «Отказывается отпускать меня, рабочего человека, на публичные лекции и в цирк, а кроме того, ущемляет материально. Регулярно произносит контрреволюционные речи и, вероятно, является реваншистом и реакционистом…»
Не думал, что умею приходить в такую ярость. Стыдно сказать, едва не сломал стул. Даже перед глазами потемнело.
— Имя! — рявкнул я так, что тревожным звоном отозвались книжные полки, — Эта сволочь подпись оставила?
— Так точно. Господин Пферде Пфефферер фон Шатцимейер. Да погоди ты, дай давление тебе снижу, а то сейчас взорвешься…
После того, как Хайнц положил мне руку на лоб, стало легче. Злость не отпустила, но задыхаться я, по крайней мере, перестал. Нервы, нервы у тебя никуда не годятся, старик. Двадцать лет назад умудрялся сидеть, не меняясь в лице, под ураганным артобстрелом, когда французские снаряды перемешивали землю кругом, как тесто. А потом несли раненных, и не в госпиталь, потому что не было никакого госпиталя, а прямо в траншее, где кто-то сообразил постелить кусок грубой дерюги. И на этой дерюге ты восемнадцать часов подряд пытался вдохнуть жизнь в изуродованные, окровавленные, обожженные и разорванные в клочья человеческие тела. А сейчас…
— Ну и что это за Пферде Пфефферер фон Шатцимейер? — спросил Хайнц своим обычным голосом, убедившись, что меня не хватит удар, — Любопытный, должно быть, человек.