— Уже нет, ты сам это признал. А я могу лишь засвидетельствовать. Ты сделал из Шатци собаку и теперь, если все то, что ты говорил, верно, у тебя нет морального права что либо с ней делать. Извини, Фридрих, но ты сам высказался достаточно ясно. Опасно, когда магильер начинает считать себя основой общества, его единственным мерилом и хозяином, это приведет к магильерократии, как ты выразился. Ну так чем же ты лучше, чем мы?
Он раздавил меня. Я еще дышал, еще пытался сопротивляться, еще набирал воздуха в грудь, чтоб оспорить, возразить, но уже был совершенно раздавлен.
Я едва не разрыдался. Дальше помню плохо. Наговорил много всякого, кричал, даже бил по столу кулаком. Жаловался на Шатци, на проклятую жизнь, вынуждающую блестящего лебенсмейстера заниматься столь постыдной практикой, на здоровье, на нервы.
— Он ужасен, Хейнц! Он пьет мою кровь! Требует часть моей квартиры! Воет на луну в пьяном виде! Ходит по пивным! Позорит перед соседями! О, как я устал… Сил больше нет, Хейнц! Сошелся со Шварцманом, подлецом из «Фрайкора», тот его натравливает на меня, пакости строит… Сколько это будет продолжаться? Если мне с ним ничего поделать нельзя, то что же тогда остается?
— Ты, главное, успокойся, старик. Все образуется. Терпи.
— Сердце… Выходит, и у меня магильерское сердце, так, что ли? И тоска вся из-за него? И щемит так из-за проклятого этого сердца? Да пропади пропадом все эти собаки, и гипофиз, и все прочее! Надо было пересадить в эту блохастую тварь магильерское сердце, и посмотреть, как будет мучиться!..
Хейнц как мог утешал меня, дал лавровишневых капель и стопку шнапса. Постепенно взведенная внутри меня пружина стала расслабляться, уже не так царапала изнутри грудь.
— Со свету сживет… — всхлипывал я еще некоторое время, — Уеду, черт с ним. В Москву! Или еще дальше… Может, у большевиков нет такого бардака! Там, кажется, тоже есть лебенсмейстеры. Павлов. Собаки.
Наконец, я оправился достаточно для того, чтоб встать и сдержанно попрощаться. Хейнц меня не задерживал, но выглядел подавленным и необычно тихим.
— Что будешь делать? — спросил он меня на пороге.
— Не знаю, — пробормотал я, — На службу попытаюсь его устроить. Или еще куда-нибудь. Лишь бы подальше. Мне бы передохнуть от него хоть немного…
На улице выла и кружилась метель. Она мгновенно подхватила меня жесткими холодными крыльями, и потянула куда-то в ночь. Я шел, не разбирая дороги, забыв про то, что на мне лишь легкий плащ. Вьюга терзала меня, но я не замечал этого, шел и бормотал под нос:
— Пропал я, совсем пропал…
А потом заметил луну. Она висела удивительно низко, жирный желтый мазок в непроглядно-черном небе. И тогда все, что копилось в моей душе столько времени, вдруг потребовало выхода. И выход этот внезапно нашелся.
От тоски, от усталости и злости я взвыл, как голодная собака, отчего прохожие шарахнулись от меня во все стороны, и выл до тех пор, пока не лишился чувств.
Радиоволны
Проснувшись, Эрих не стал сразу открывать глаза. Вместо этого он заставил невидимые ручейки воздуха заструиться по всей квартире и течь к нему. Это была его маленькая игра, которой он обычно предавался до того, как хриплый звон будильника безнадежно испортит очарование молодого утра и возвестит о том, что надо собираться в школу.
Квартира у Бреммов была небольшая, но запахов в ней водилось множество. Ветер из ванной приносил запах зубного порошка и отцовского одеколона. Ветер из кладовки нес скучный увядающий запах картона и дратвы, обильно сдобренный ароматом герани, которую мать использовала от моли. Ветер из гостиной заключал в себе запах старого пушистого ковра, табака, книжных переплетов и лакированного дерева.
При желании можно было даже заставить заползти в комнату ветерок, водящийся на чердаке, он отдавал птичьим пометом, ржавчиной, стоялой дождевой водой и керосином. Все эти запахи были ему знакомы, как соседи, с которыми прожил много лет, но Эрих все равно каждое утро ощупывал воздушными щупальцами все комнаты, пытаясь обнаружить изменения в привычном порядке вещей.
В такие мгновенья он чувствовал себя приемником, который впитывает в себя десятки радиоволн со всего мира.
Баловство, конечно, едва ли позволительное для того, кто еще год назад получил значок «Дрекслерюгенда», одним из самых молодых в классе, но баловство, если разобраться, не предосудительное. Кроме того, позволяет оттачивать люфтмейстерский талант и тренироваться в управлении воздушными потоками. По крайней мере, интереснее, чем на уроках господина Визе двигать бумажные мишени, скрупулезно вымеряя линейкой результат, или удерживать в воздухе аптечные грузики пол аккомпанемент секундомера.