Виттерштейн вновь сосредоточился. Починить кровеносную систему человека невероятно сложно. Мягкие эластичные трубы его вен и артерий надо аккуратнейшим образом срастить, для чего нужна высокая ясность зрения и полнейший контроль. Малейшее неверное движение, и работа насмарку.
Ощутив невидимое прикосновение лебенсмейстера к своим изувеченным костям, раненый вскрикнул от боли. Оказывается, еще в сознании…
— Гринберг, эфира ему!
— Эфира нет, — черные глаза Гринберга виновато сверкнули, — Вышел третьего дня…
— Да как же вы, черт возьми, оперируете без эфира?! Ладно. Тишина.
Виттерштейн мягко прикоснулся к мозгу раненого бесплотной тенью своих пальцев, перед мысленным взором подобно инопланетному ландшафту скользнула мозговая оболочка. Виттерштейн ориентировался в ней легко, в его памяти хранилась подробнейшая карта с обозначением всех важных точек. Прикоснуться к этому центру… К этому… К этому… Едва ощутимая щекотка между лопаток говорит, что все сделано верно. Открыв глаза, Виттерштейн убедился в том, что раненый обмяк. Пусть отдыхает. У него впереди не меньше десяти часов полного покоя.
Застрявший в груди осколок снаряда заставил Виттерштейна повозиться. Проклятая сталь перерубила несколько крупных артерий, но и сама мешала кровотечению подобно бутылочной пробке. Стоит ее извлечь, и кровь хлынет из пехотинца рекой, такое не остановить и зажимами. Значит, надо работать осторожно, как со взведенной миной. Виттерштейн стал очень медленно двигать осколок в раневом канале, на ходу подлатывая пострадавшие сосуды. Очень хлопотная работа, но иначе никак. Парень и так уже потерял слишком много крови, Виттерштейн ощутил спазм его мелких артерий и артериол, первую реакцию едва живого тела на опасный симптом.
— Готовить прямое переливание крови! — отрывисто приказал Виттерштейн, — Что? Ладно, забудьте. Физраствор есть? Так что ж вы стоите? Ставьте! Ставьте немедля!
Осколок удается вытащить ценой значительных усилий. К тому моменту, как Виттерштейн закончил с ним, миновало двадцать минут. Ассистент, принявший осколок на поднос, удивленно воскликнул — от иззубренного куска металла поднимался пар.
— Следующий! — Виттерштейн оперся локтями об операционный стол, ощутив короткое, но мощное головокружение. Пусть прикосновения лебенсмейстера тяжело заметить, сил они отнимают много. Уже сейчас он ощущал себя так, словно пробежал несколько километров в противогазе по изрытому воронками полю. А ведь это, надо думать, еще не самые серьезные раны…
Третьего спасти не успевают. Его височная кость смята ударом траншейной палицы. Выглядела рана столь отвратительно, что Виттерштейн несколько секунд колебался, следует ли за нее браться. От чудовищного удара кость лопнула, тончайшие ткани мозга необратимо повреждены. Спасти не получится, только трата времени.
— Бросьте, — прошептал Гринберг сквозь хирургическую маску, — Тут уже все…
— Не могу, — пробормотал в ответ Виттерштейн, — Я лебенсмейстер. Клятва нашего Ордена заставляет бороться за жизнь до конца. Готовьте его…
Разумеется, все тщетно. Несмотря на все попытки Виттерштейна и самоотверженную помощь Гринберга, раненый умирает через неполных десять минут. Ассистенты со сноровкой, которая теперь раздражает, убирают безвольное тело в сторону. В открытых глазах мертвеца, еще не успевших остекленеть, прыгают огоньки — отражения ламп.
Следующей приходит очередь здоровяка-гренадера, лишившегося ног. Лишь взглянув на него, Гринберг покачал головой и был, конечно, абсолютно прав. Спасать тут уже нечего, придется отнимать до самого бедра. Кости раздроблены так, что не найти и одной целой. Словно человек угодил в огромную ореходавку. Даже странно, как этот парень дожил до операции.
Глаза раненого расширились, когда он увидел, как один из ассистентов берет в руки ампутационную пилу.
— Господин лебенсмейстер! — взмолился он, вцепившись в Виттерштейна мертвой хваткой, и откуда только силы взялись, — Не отнимайте ног! Куда же мне без ног? Умоляю вас, сделайте милость! Ноги оставьте!
Виттерштейну пришлось коснуться его мозга и погрузить здоровяка в сон.
— Извини… — пробормотал он, склоняясь над телом, — Но и у моих сил есть предел. Чудес я делать не умею.
Следующим на хирургический стол, заляпанный безобразными бесформенными кляксами, поднимают старого ефрейтора с разорванной ручной гранатой грудью. Ефрейтор живет еще несколько минут, но его старое сердце не выдерживает. Виттерштейн тщетно пытается заставить его работать вновь, но безрезультатно — изношенное человеческое тело отказывается возвращаться к жизни.