«Понимаю, — жестом показал Гринберг, лицо которого преисполнилось еще большего уважения, — Продолжайте».
Виттерштейн сам не ожидал, что в его теле сохранилось достаточно энергии для столь яростной тирады. Дремала, должно быть, где-то между старых костей крупица резервных сил, вот ее-то и разбудило упоминание о проклятых чудовищах, пожирателях мертвецов.
— Некоторые говорят, что они лишают смерть ее подношения. Плевать мне на эти разглагольствования, знаете ли! Старуха с косой, ерунда какая… Как они сами ее называют? Хозяйка?
— Госпожа, — лицо Гринберга скривилось, как если бы он вскрывал застаревшую гнойную рану, — Кажется, госпожой они ее называют.
— Госпожа! — Виттерштейн захотел плюнуть, но не было куда, лишь поднос с грудой заскорузлых бинтов лежал рядом, — Дрянь, гадость… Ведь это же какое-то язычество, наконец! Госпожа!.. Мы, врачи, никогда не считали смерть чем-то высшим. Смерть, в сущности, вызов нашим силам. Прекращение сущего. Дрянь экая… А они… Взывают к ней, значит? Признают ее верховенство? Слуги?..
— У нас тут их не любят, — сказал Гринберг, осторожно сдув пыль с запястья, — Я такое видел. Бывает, поднимают кого-то из мертвых. Ужасное зрелище. Минуту назад лежал человек, половина ребер наружу… И вдруг поднимается… Глаза такие, знаете, мутные, и тело дергается… А он… оно… встает и по привычке за ремень хватается. Винтовку поправить.
Виттерштейну захотелось закурить. Даже не наполнить легкие табачным дымом, а позволить пальцам сделать свой маленький ритуал. Щелкнуть ногтем по гильзе, выбив несколько бурых снежинок эрзац-табака, клацнуть зажигалкой… Когда-то это помогало.
— Мы, врачи, боремся за жизнь. Вы орудуете скальпелем, а я… Жизнь! Вот что стоит восхваления! Когда из мертвой некрозной ткани удается пробудить дух… Господи, как здесь душно, вам не кажется?.. Но смерть! Поклоняться смерти!..
— Понимаю, — глаза Гринберга мигнули, на миг пропав, как аэропланы в густой дымке облаков, — У вас, лебенсмейстеров, с ними особые счеты.
— Особые? — Виттерштейн хотел зачерпнуть ярости, но ярости не было, лишь тлела в легких щепотка едкой злости, — Смеетесь вы что ли, господин Гринберг? Этого перевязывайте сами… Пальцы, видите, трясутся…
Гул артиллерии снаружи стал еще страшнее. Теперь пушки били не выверенными залпами, а вразнобой, колыхая землю точечными разрывами. И это было еще страшнее.
Как вороны клюют падаль, подумал Виттерштейн, массируя глаза. На глазном дне пульсировали зеленые искры. Как вороны. Вот оно. Точно.
Гринберг успел докурить, а Виттерштейн не успел допить чай — тот остался бронзовой жижей на дне стакана. Ухнуло, потом раздался треск, потом — шипение.
— Третий блиндаж, — сказал Гринберг, рука дернулась, что перекреститься, но на полпути остановилась, — Там было десятеро. Кажется, опять.
— Держитесь, — приказал ему Виттерштейн, которого волна разрыва отбросила на пустую койку с бурым подковообразным отпечатком, — Вы молоды, но вы сможете.
Канонада загрохотала снаружи, перемешивая землю, дерево, камень и плоть. Где-то вблизи ахнуло, и по входу затрещала деревянная щепа. Били в рваном ритме, отчего было еще хуже. Виттерштейн представил, как пучится на поверхности земля, превращаемая в рваные раны. И даже захотел выбраться наружу. Там чистое, хоть и беззвездное, небо. Там воздух, а не миазмы разложения. Там…
У порога блиндажа раздался шорох — санитары тащили тела. Санитары не были похожи на ангелов, спасавших чьи-то души. Они были грязны, перепачканы кровью и злы. Винтовки волочились за ними на ремнях, как раненые.
— Вилли кончится, уж поверьте!
— Мы слышали, тут у вас лебенсмейстер…
— Осколок в спину. Вот…
— Ногу отхватило.
— Пуля в живот. Сказали, к вам тащить.
— Спирта нету, коновалы?
— Сюда! — черные глаза Гринберга стали страшны, — Сюда кладите! Руками!.. Руки прочь!
Страшно. Черно.
Гринберг хищной птицей метался между ранеными, в его руках сверкали щипцы.
— Кто вас учил повязки так накладывать?
— Мвухбуху. — бормотал санитар, черный от засыпавшей его земли, — Мы же… Пхухуху…
— Следующего! Да что ж вы кладете… — у Виттерштейна легкие заскоблили об ребра, — Мертв уже! Разуйте глаза! Следующего! Снимай, говорю!
— Следующий!
Страшно. Всем страшно. У санитаров страх злой и придавленный, как крыса под каблуком. У фельдшеров — прыгающий, скользкий. Глаза у них дрожат.
На стол опять поднимают груду дымящейся плоти.
— Следующий!
— Доктор… Ну ногу же ему…
— Отнимать! Следующий!