Виттерштейн почувствовал себя слабым и ветхим, как старое, расползшееся, из жухлой соломы, пугало. Все мертвы. Все люди, что были здесь вместе с ним, превратились в отработанный жизненный материал, безвольными грудами сваленный тут и там. Он был единственным дышащим человеком в этом подземном склепе.
Рано сдаваться, отдернул он сам себя, и знакомое чувство раздражения помогло вновь обрести контроль над размякшим было телом. Не могло быть, чтоб уцелел только он. Надо искать. Хотя бы для того, чтоб не впасть в отчаянье.
Виттерштейн сосредоточился и заставил тело быть своим послушным инструментом. Сейчас оно ничем не отличалось от какого-нибудь скальпеля или кюретки. Просто отлитая в нужную форму материя. Если разум сконцентрирован и готов к работе, инструмент в руке не дрожит.
Он стал искать жизнь. В каменном лабиринте из острых углов, тускло освещенным неживым электрическим светом, Виттерштейн попытался ощутить эхо, которое рождает биением сердца любой организм. Кто-то наверняка остался жив, лишь завален обломками. Может, кому-то сейчас нужна помощь лебенсмейстера. Вправить вылезшую кость, перекрыть кровопотерю, убрать боль. Тщетно. Его нервы, ставшие чувствительнейшими антеннами, ощущали вокруг лишь холод камня и сырую, тревожно пахнущую, землю.
«Вот отчего мне так тоскливо, — подумал Виттерштейн, хромающей походкой двигаясь вдоль бывшего лазарета, — Не оттого, что я, скорее всего, умру. А оттого, что я стал не нужен. Впервые за несколько лет».
А потом он ощутил головокружение оттого, что обнаружил тончайшую, ритмично бьющуюся, ниточку жизни. Настоящей, человеческой, жизни. Она была где-то рядом, слабая, угасающая, но все-таки чистая и ясная, как рдеющая нить накаливания в кромешной тьме.
— Держитесь! — крикнул Виттерштейн, забыв про нещадно болящую ногу, — Эй, вы! Лежите на месте! Не двигайтесь, слышите? Я иду! Уже иду!
Он устремился вперед, отшвыривая в стороны тот хлам, который уступал его ослабевшим рукам. Несколько раз ему пришлось переползти через груды камня, дважды он второпях падал, но тут же вскакивал.
— Не пытайтесь говорить! — крикнул Виттерштейн торопливо, и сам себя укорил за эту глупость — человек со столь слабым пульсом едва ли способен говорить. Хорошо, если просто в сознании. Что ж, даже если он столь слаб, что не может открыть глаза, это не страшно. Лебенсмейстер уже близко. Лебенсмейстер, хозяин жизни, ее проводник и посредник.
Он едва не размозжил себе голову о фрагмент бетонного потолка, собравшийся в гармошку от титанического удара взрывной волны. Выругался, еще раз упал — ерунда, пустое — и наконец подошел, задыхаясь, к угасающему источнику жизни. Где-то здесь, между бесформенных нагромождений камня, железа и дерева, была жизнь. Которую он, Виттерштейн, призван спасти.
Уцелевшая лампа находилась в другом углу, оттого Виттерштейну пришлось потратить долгих несколько секунд, чтоб найти источник этой зыбкой, едва колышущейся, жизни.
— Вы тут? Эй! Шевельнитесь, если можете. Все в порядке, не бойтесь, я лебенсмейстер. Я спасаю жизни.
— И, кажется, ты в этом специалист… Я видел, с какой скоростью ты спасал свою.
Виттерштейн сделал вдох и ощутил, как легкие изнутри покрываются коростой хрустящего инея. Он впервые слышал этот голос, хрипящий, как заезженная граммофонная пластинка, слабый, как сентябрьский ветер в лесу, но полный холодного яда. Но Виттерштейн отчего-то знал, кому он принадлежит, и знание это было неумолимо, как ползущая по тканям саркома.
Тоттмейстер лежал на полу, возле опрокинутого операционного стола. Китель с него был срезан, и тело в обрамлении камня казалось восковым, твердым. Но он был в сознании. Полуприкрытые глаза без выражения смотрели на Виттерштейна.
Виттерштейну был знаком взгляд раненых. Всякая боль оставляет в человеческом взгляде свой отпечаток, характерный, как отпечаток лапы зверя на снегу. Взгляд раненых в живот — потухший и отдает желтизной. Взгляд лишившихся конечностей лихорадочен, скачет, как насекомые в стеклянной банке. Отравившиеся газом смотрят на мир подобно рыбам, глаза их становятся прозрачными, а роговица словно истончается с каждой минутой.
Здесь же не было ничего подобного. Лежащий перед Виттерштейном человек в остатках серого сукна, находился, без сомнения, при последнем издыхании, но на лебенсмейстера смотрел спокойно и даже с некоторой долей ледяной насмешливости. Виттерштейну отчего-то вспомнил ворон, этих каркающих траншейных ангелов, спускавшихся с небес за свежими мертвецами. Должно быть, было у них с тоттмейстером что-то общее.