— Да так просто! — отозвался Павел, не поднимая глаз и силясь улыбнуться в ответ. — Вот в Священном писании сказано, уж не помню где, во Второзаконии или в книге Чисел, что все имеет свой час: и радость, и печаль, и веселье, и раздумья…
— Ты, я вижу, начитан в Священном писании, — послышался из-за ширмы голос пана Вандалина.
— Да, любезный пан Вандалин, пришлось над ним покорпеть с кузенами под недреманным оком аббата Ламковского.
— Очень жалко, дорогой Павел, если для вас в самом деле настал час печали, — сказала пани Адель, не поворачиваясь от плиты.
— Ах, пани! — шутливо вздохнул Павел. — Будь у меня вот здесь побольше (он постучал себя по голове), я горевал бы, наверно, с самого своего рождения. Экое диво! Даже у великих мира сего бывают огорчения, — что уж говорить о такой козявке, как я…
Голос у него задрожал, и в нем послышались слезы. Но он тут же поднял голову и, указывая на пани Адель, которая, присев на корточки и покраснев от усилий, красивыми, но уже огрубевшими руками подклады-вала сырые поленья в плохо разгоравшуюся плиту, с комическим пафосом воскликнул:
— Что сказали бы мои высокие родичи, графы Святослав, Август и Мстислав Дон-Дон Челн-Помпалин-ские, как бы они были огорчены и сконфужены, увидев, что их родственница собственноручно… растапливает плиту!
В ответ из-за ширмы, словно эхо, прозвучал тяжелый вздох, а пани Адель громко, от души рассмеялась:
— О! Ручаюсь вам, дорогой Павел, что этих ваших почтенных родственников, графов Дон-Дон — и как там еще? — Челн-Помпалинских моя особа интересует не больше, чем прошлогодний снег. Хоть мы и в довольно близком родстве, но после нашего разорения все родственные связи порваны раз и навсегда!
Итак, не смейся надо мной, читатель, и не думай, будто я осмелилась ввести тебя в дом людей без роду, без племени… Пан Вандалин — бывший помещик, жена его — урожденная Помпалинская; правда, семья ее принадлежала не к главной ветви этого величественного генеалогического древа, но и не к самой захудалой. Пан Вандалин был даже когда-то весьма состоятельным человеком и в годы блаженной памяти крепостного права владел деревенькой в сто хат с шестьюстами душ одного только мужского пола. Жена, кроме серебра, бархата, полотна и так далее, принесла ему в приданое кругленькую сумму в сто тысяч злотых. Вот они и жили припеваючи. Денег на ветер не бросали, долгов не делали. Пан Вандалин, хоть и был «тюфяком», в хозяйстве толк знал и без особых хлопот и усилий, но и без убытков или затруднений хозяйничал себе потихоньку в своем живописном Квечине. О жеие его и говорить нечего. Другой такой работящей, опытной хозяйки и притом женщины элегантной, всегда со вкусом одетой, любящей повеселиться, было не найти. В те времена знатные родственники не гнушались поддерживать с ними отношения Граф Август, приезжая в родные края, ходил с паном Вандалином на охоту, а графиня Виктория однажды (еще при жизни мужа) прислала пани Адели благоухающее письмо — приглашение на бал, куда должна была съехаться вся литовская знать, — начинающееся словами: «Chère cousine!» [225] Вот какие времена знали нынешние обитатели старого, мрачного пятиэтажного дома!
Но судьба переменчива. И лет за восемь до описываемых событий, когда единственной дочери пана Ванда-лина было лет десять-одиннадцать, он лишился имения, описанного за долги родителей. Налетевшая буря смыла и безвозвратно унесла их дом, а когда волны схлынули, на поверхность выплыли разные господа Ту-тунфовичи, Кобылковские, Книксены и прочие с благозвучными родовыми прозваниями. От помещичьего дома, где бывал сам граф Август Помпалинский, уцелело всего несколько описанных выше альбомов, фотографий в изящных рамках да золотой наперсток. Вещи эти вместе с пани Аделью приехали в Варшаву и теперь, когда она растапливала печь или стряпала обед в убогих каморках пятого этажа, радовали ее взор, напоминая о лучших временах. Но она не опускала рук и не растравляла себя воспоминаниями. Лишь иногда, поздним вечером или ранним утром, когда муж и дочь спали, она, устав от хлопот по хозяйству и мучительных дум о хлебе насущном, присаживалась на минутку отдохнуть — и на ее всегда веселые, живые глаза навертывались слезы при виде бледного, прозрачного личика дочери, с которого тяжелый труд и лишения стерли яркие краски здоровья и молодости. Но раздумья и грусть продолжались недолго. Случалось, правда, что Роза открывала глаза и, видя мать в этой необычной позе, вскакивала с узенькой кровати и, накинув старенький халатик, подбегала с вопросом, что надо сделать, чем помочь: подмести гостиную, поставить самовар, вымыть посуду или принести дров из сарая? Пани Адель щадила дочь и самую трудную работу делала сама — и не потому, что баловала единственную дочь или хотела оградить ее от работы. Просто она чувствовала себя здоровей, да и такая уж у нее была натура: побольше взять на себя, чтобы облегчить существование другим. Иногда, прежде чем приняться за каждодневные дела, две женщины останавливались и, посмотрев друг другу в глаза, бросались в объятия, и Роза в порыве нервной экзальтации восклицала: