Павел поспешно выскочил за дверь, но, когда она закрылась, стал медленно спускаться по лестнице. На втором этаже он совсем остановился, закрыл лицо руками и, облокотясь на перила, заговорил сам с собой:
— Ия ничем не могу помочь этим бедным, добрым и честным людям! Бессилен ее вырвать из этой проклятой табачной фабрики!.. И вдобавок еще должен следить, как бы не выдать себя каким-нибудь неосторожным словом! Не сметь даже глянуть на нее с любовью, чтобы, неровен час, не вызвать ответного чувства и не взять греха на свою совесть. Видеть бедствия ее родителей, не в силах помочь им! Иметь возможность завоевать ее сердце и отрекаться от него! Неужели так будет всегда? Неужели это моя судьба?.. Нет! — сказал себе Павел, выйдя на улицу. — Нет, этого не будет! Неужели придется послушаться старую ведьму-генеральшу?
Домой он вернулся хмурый и задумчивый. И не успел еще подняться по лестнице, как ему сказали, что графиня требовала его к себе и велела прислать, когда он придет.
IV
Пока Павел был у своих родственников на узкой, темной улочке, графиню Викторию навестила княгиня Б. с дочерью. Этот визит, которому графиня придавала большое значение, очень ее обрадовал.
«Как языки пламени льнут друг к другу, как звон двух лютен сливается в едином аккорде», — так посреди гостиной встретились княгиня и графиня, de domo[226] княжна, — и в унисон прозвучали восторженные возгласы.
— Princesse! [227]
— Comtesse! [228]
Присев на канапе, обе защебетали о бале у баронессы. Графиня Виктория на нем, конечно, не была, давно отказавшись от мирской суеты и светских соблазнов, а княгиня Б. ездила исключительно ради дочери, чтобы немного развлечь ее, потому что la vie un peu mondaine [229], к сожалению, необходима pour une jeune personne! [230]
Юная особа, о которой шла речь, не очень, однако, походила на любительницу светских развлечений и вряд ли могла служить украшением гостиных. Напротив, трудно было вообразить что-либо более несовместимое и взаимоисключающее, чем ее наружность и светский успех.
Княжна Стефания была так мала ростом, что не сразу можно было ее приметить в большом кресле. Наперекор всем правилам, требующим рисовать княжеские отпрыски всенепременно стройными и статными, она со своей впалой грудью, сутулой спиной выглядела хилым двенадцатилетним подростком, почти карлицей.
Будь она низкого звания, ее просто назвали бы горбуньей. Но тут — упаси боже! — это считалось лишь небольшой сутулостью, искусно драпируемой всевозможными оборочками и кружевными пелеринками. Но острый горбик — эта насмешка своенравной природы — дерзко выпирал из-под оборочек и кружев. А прямо над ним торчала головка дынькой с низким лобиком, скуластым личиком цвета paille[231] и толстым, длинным носом.
И руки — необыкновенно длинные и костлявые — не удавалось замаскировать ни пышными кружевными манжетами, ни узкими парижскими перчатками. Длинные и худые, висели они вдоль тела, и, не будь она княжной, всякий сказал бы, что такие бывают у горбунов и калек. Но про ее руки выражались иначе: «Чуть длинноваты», а маленький рост вызывал даже восхищение: «Как она миниатюрна!»
Удивительно: в княжеском роду — и такое неказистое существо! Это было тем более странно, что мать ее до сих пор была стройной и красивой.
Но таковы неведомые тайны и непостижимые ошибки капризной природы! Наверно, и она в княжеском обществе робеет, теряется, делает промахи — и, спохватившись, старается их исправить. Так было и тут. Наделив княжну «миниатюрным» сложением, «сутулой» спиной, «римским» носом, «китайским» ртом и чуть «длинноватыми» руками, она испугалась и, чтобы поправить дело, наградила ее великолепными русыми волосами, каким могла позавидовать любая красавица! А скуластое, низколобое лицо украсила огромными, таинственно глубокими миндалевидными глазами, чистыми и голубыми, как бирюза. >
Но эти прекрасные глаза, как алмазы в груде камней, лишь изредка сверкали среди бесчисленных изъянов ее наружности, вызывая у немногих, кто умел их разглядеть и оценить, не отвращение и насмешку, а жалость и симпатию.
Мстиславу, как видно, не дано было разглядеть и оценить их, иначе не сравнил бы он в разговоре с дядюшкой Стефанию с ведьмой. Нет, ничего зловещего во внешности ее не было. Наоборот, в глазах ее светилась томившаяся в этой бренной оболочке нежная, чувствительная душа. И помани ее кто-нибудь в заоблачные выси, она вознеслась бы высоко, высоко, сбросив бремя светских условностей для более светлых, высоких и сладостных обязанностей.