- Мы имеем в лице этого юноши, - твердо чеканил Утин, - лишь неустойчивого одиночку, заманенного путем демагогии в липкие тенета революционных интриг. Гнетущая домашняя обстановка, обусловленная влиянием сильной воли жены, которая (прошу обратить внимание!) намного старше его годами, все это, вместе взятое, поставило моего пациента перед роковым исходом...
- Мерзавец! - выкрикнул Гончаров, порываясь к своему защитнику с кулаками, но его туг же отбросили назад стражники.
- И даже этот вульгарный выкрик, господа судьи, - упоенно продолжал Утин, - свидетельствует нам о полном расстройстве душевных сил подсудимого. И потому я, господа судьи, еще раз взываю к вашему милосердию, ибо посторонняя воля иногда бывает сильнее нашего разума и наших действительных побуждений.
- Но какой же ты подлец! - зарыдал подсудимый... Чего же Утин добился? Милости для подзащитного? Так милости не было: речь, построенная на ходульном пафосе, должного впечатления не произвела, и Гончаров был осужден на много лет каторги. Но пошел он в Сибирь - опозоренный своим адвокатом. Утин акцентировал внимание суда на том, что Гончаров жалкий и растерянный хлюпик, сам не сознающий - ради каких идеалов добра и зла он ступил на дорогу революционера. К тому же в речи Утина была задета женская честь его жены, Прасковьи Степановны...
Посвященные в тайну джентльменского соглашения между адвокатом и узником были искренне возмущены публичным шельмованием революционной четы, но особенно остро переживал этот конфликт Александр Федорович Жохов, сам же и предложивший Утина для защиты. На одном литературном обеде у Кюба он сказал Утину:
- Лучше б вы, миляга, драли деньги за свои речи, но делали бы, что вас просят. Спасибо, хоть дегенератом никого не назвали. Утин оправдывал себя традициями адвокатской этики.
- Этикой-то вы как раз и погрешили. Вы унизили своего подсудимого, и процесс потерял свое политическое звучание. А ведь, прибегая к вашей помощи, вас именно и просили об яркой протестации. Моего доверия вы не оправдали тоже. С какими глазами я встречусь с Прасковьей Степановной?..
Бывшие друзья отвернулись от Утина, а он уже привык к всеобщему поклонению и тяжело переживал одиночество. Наконец это ему надоело - надо было как-то избавиться от темного пятна в своей светлой биографии. Но при этом Утин пошел на клевету.
- Я не виноват, - сообщил он Суворину (тогда еще молодому журналисту, в будущем владельцу книгоиздательского концерна). - Если б вы знали всю подноготную, вы меня не винили бы. Известно ли вам, например, что этот сенатский Жохов, предлагая мне план протестации, имел личные корыстные цели?
- Да ну? - поразился Суворин.
- Сущий вы младенец, Алексей Сергеич, ей-богу! Жохову давно нравится жена Гончарова; сообща они и договорились упечь муженька, куда и ворон костей не заносит, а потом - сойтись. Вот и выбрали меня, дурака, чтобы я протестовал погромче, и тогда Гончарова зашлют подальше... Неужели неясно?
- Я этого дела так не оставлю! - обещал Суворин... Журналист прибежал домой, заварил чаю покрепче, надел валенки и одним махом выплеснул на бумагу пасквиль. Сам он укрылся за псевдонимом "Незнакомец", а про Жохова сказал, что есть еще такие чинодралы на Руси, кои, проникнув в передовую журналистику, причисляют себя к прогрессивным личностям, а на самом деле, под маркой прогресса, обделывают свои грязные страстишки... Каша заварилась крутая! В письме к Гончаровой Жохов в эти дни сообщал: "Один из моих знакомых, которого я очень люблю, сказал мне при других, что я человек нечестный... Говорят, будто я причиною гибели Гончарова... Вера Ивановна (Грибоедова) передавала, что Чайковский и Ватсон слышали от Утина, БУДТО Я ЖЕЛАЛ ПОГУБИТЬ ВАШЕГО МУЖА, ЧТОБЫ ОБВЕНЧАТЬСЯ С ВАМИ". Суворинский фельетон был напечатан в "С. Петербургских Ведомостях", его прочли все - даже те, кто не имел к нему никакого отношения. Знаменитый балетоман Скальковский, очень видный столичный чиновник, автор скандальных романов, принял фельетон даже на себя и тут же нанес визит Суворину:
- Знаю я этих "незнакомцев"! Это вы на меня киваете, будто я, пользуясь своим положением в свете, иногда позволяю себе слабость порезвиться с молоденькими балеринами...
- Да бог с вами! - заорал Суворин и, шаркнув валенками, рухнул на колени. - Какие там балерины.., тут все хуже!
Жохов, человек осторожный и умный, все-таки доискался до автора клеветы и послал Утину письмо, в котором потребовал от него публичного извинения перед ним, а когда тот отказался, он вызвал его на дуэль. Такого оборота событий, признаться, никто не ожидал. Писатель Ватсон предупредил Жохова:
- Саша, ты бы не зарывался с этим "утенком"! Или забыл, что он в Париже брал первые призы за меткость стрельбы?
- Я, мой милый, в руках оружия не держал, - ответил Жохов. - Но меня так обгадили, что дальше некуда... Будем стреляться!
Евгений Утин в смятении событий кинулся за поддержкой к писателю Буренину, о котором тогда ходили такие стихи:
По Невскому бежит собака,
За ней - Буренин, тих и мил.
Городовой! Смотри, однако,
Чтоб он ее не укусил!
Такой посредник в делах чести, каковым являлся троглодит Буренин, естественно, не мог внести в смуту успокоения. Да и никто уже не мог предотвратить поединка. Дуэль состоялась 14 мая 1872 года близ Муринской дороги на лесном участке господина Беклешова... Жохову в самый последний момент показали, как надо взводить курки, как целиться, как прищуривать глаз.
- Предлагаем помириться, - прокричали секунданты. Отказались.
- Тогда.., можно приступать.
Ватсон, секундировавший Жохова, подсказал ему:
- Саша, ты локоть левой руки согни и прижми.., вот так!
- Зачем? - спросил Жохов.