– Нужно бежать! – и начал укладывать в мешок свой сапожный скарб.
– Зачем? Через месяц все кончится, – заупрямилась Мирка, боясь потерять свое место за кассой.
И тут мама Рэйзл, впервые за все годы женитьбы сына, стала на сторону невестки:
– Мирка права. Бежать? Куда? Зачем? Бросить всё на разграбление? А как быть с врачом? Вдруг Боруху станет плохо? Нудельман наблюдает мальчика с рождения. И главное – чего бояться? Допустим, придут немцы. Ну так что с того? В 18 году они тоже пришли, навели в городе порядок. У моего папы в те годы была табачная лавка, – Рэйзл приосанилась, – вы же знаете, у нас в семье всегда было свое дело…
– Вы решили остаться? Опять открыть свою скобяную лавку?
Продавать смерти гвозди и лопаты? – оборвала её Тойба, – дело ваше, почему бы и нет? А мы хотим жить! – и метнула на сестру грозный взгляд, – не будь дурой. Собирайся!
Кому как не Тойбе было знать, что нельзя медлить ни минуты.
Накануне сосед по коммуналке Тимошка, живший с женой Нюрой и двумя маленькими дочками в самом конце длинного, как кишка, коридора, прокрался, как обычно, к ней ночью в одних носках. Эти игрища длились у них уже около года, и Тойба начала подумывать о замужестве, но Тимошка молчал. Тойбу это молчание жгло огнем, хотя знала: Тимошка не из многословных. Но не век же ей любоваться на эту деревенскую растетёху Нюрку, как она без стыда и совести два раза в месяц разворачивает на виду у всей коммунальной кухни Тимошкины пайки?! Помешивая пшенную кашу, Тойба бросала косые взгляды на баночки паюсной икры, балыки, истекающую соком муаровую скумбрию, нежную желтизну сливочного масла, розово-телесную ветчину. И под ложечкой у неё зарождалось тихое упорное жжение. Наконец, она решила спросить напрямик – да или нет. И если нет, то пусть больше не приходит. Ведь у неё тоже есть свой план жизни. Она хочет иметь семью и достаток. Тойба готовилась к разговору не первый день. И когда Тимошка открыл дверь, решительно приподнявшись, оперлась о подушку. «Сегодня или никогда», – сказала она себе. Но Тимошка не прыгнул, как было заведено у них, с размаху в постель. Да так, чтоб тугая панцирная сетка, противясь его весу, вначале гневно подбросила обоих вверх, а потом долго колыхалась, надсадно стонала и скрипела, покоряясь силе и ритму движения их тел. Этой ночью он, рывком стянув с неё одеяло, отрывисто сказал:
– Танюха! Беги, предупреди папку с мамкой! Чтоб завтра вашего духа здесь не было. И Тойба поняла: нужно бежать. Потому что Тимошка, Тимофей Кулик, который на службу ходил в штатском в большое серое здание на площади, по праздникам – надевал гимнастерку со шпалами в петлицах и стоял на парадах рядом с трибуной.
Под напором Тойбы и Бера Мирка нехотя собрала узел с вещами. Ночью началась бомбежка. Вихрь страха подхватил и понёс семью Ямпольских вместе с толпой беженцев по дорогам и просёлкам, точно колючее перекати – поле по голой степи.
В начале зимы, после многих месяцев странствования, после подвод, теплушек и деревенских розвальней, наконец, осели на Урале, в бревенчатой избе на окраине небольшого городка. Бер тотчас принялся за работу. Казалось, внезапно разразившееся несчастье вернуло его к жизни. Опять, как в прежние времена, он сидел за своим верстаком, не разгибая спины с утра до вечера. И Рут боялась вымолвить лишнее слово, чтобы не нарушить непрочный мир. Теперь за её стол, как в первые годы их совместной жизни, садились не только они с Бером, но и две дочери – Тойба и Мирка. Осенью к ним прибились Геля с сыном. Когда Рут увидела на пороге сестру, в первый миг не узнала. Грязная, оборванная беженка с котомкой за плечами и ребёнком на руках – много таких стучалось в ту пору. Но, разглядев, ахнула, потащила в дом. И лишь в сенях подумала о Бере: «Боже мой! Что я делаю?» Он, увидев Гелю, вспыхнул, но тотчас нахмурился:
– А, ты! – и ушел в работу.
Оставшись один на один с Рут, хмуро спросил :
– Как она нас нашла?
– Не знаю, – солгала Рут.
Хотя сама, едва лишь осели, начала слать письма Симке, пытаясь разыскать Гелю и Нюмчика. И не только Симке, но и всем соседям, близким и дальним родственникам. Тойба и Мирка безропотно при свете коптилки писали под её диктовку и носили письма на почту, утопая по колено в сугробах.
– Не приваживай. Пусть снимет угол. И без неё тесно, – не слушая оправданий жены, отрывисто бросил Бер.
Геля поначалу была сумрачна, плакала по Нюмчику, которого с первых дней войны взяли на фронт. Но после оправилась, пришла в себя, поступила на завод кладовщицей и повеселела.