До конца своей жизни буду помнить, как лежал этот молдаванин посреди двора, как медленно катилась его папаха. Ноги в рваных постолах дёрнулись несколько раз, и он затих. Разве ты забыл, как я совала ему в рот комья горячей, словно огонь, мамалыги, как толкала в плечо: «Дядечка, вставай! Дядечка!» За что мне это? За что?» Тёплый тугой комок подкатывает к горлу.
– Чтобы этого больше не видеть ни нам, ни нашим детям, ни детям наших детей, – шепчет словно заклятие Дуся и трубно сморкается.
Мальчик долго исподлобья смотрит на взрослых. Потом переводит взгляд на арбуз. С тихой печалью пересчитывает истекающие розовым соком последние ломти. И, сурово сдвинув выгоревшие на солнце брови, поворачивается к Арону:
– Пусть будет по-твоему. Пусть эта скрипачка ест на здоровье!
Но женись на ней! Женись! И тогда она станет нашей!
Ах как хохочет сапожник Арон, раскачиваясь из стороны в сторону на своём стуле. А как смеётся Роза! Как трещит ее старый узкий халат.
– Женитесь, Арон! Женитесь! За чем стало дело? – кудахчет сквозь хохот Миша.
– Чтоб ты был здоров, моя умница, – чуть не плачет от смеха Дуся.
Разве в этом шуме можно услышать тихий скрип двери?
– У вас здесь так весело, что мне просто стало завидно, – смущенно улыбается скрипачка.
Она в нерешительности стоит на пороге своей комнаты.
– Идите сюда! – Дуся манит её пальцем. – Что вы прячетесь от нас? Мы не кусаемся!
– Угощайтесь! Первый арбуз в этом году, – конфузливо кивает Миша.
– Подождите минуточку! У меня есть свежий хлеб. Вы знаете, я жила с дедушкой, так он научил меня есть арбуз с хлебом. Необыкновенно вкусно!
В эту ночь Арон долго не мог уснуть. Он ворочался. Вздыхал.
Вышагивал босыми ногами по старым скрипучим половицам. Казалось, душный, жаркий воздух обволакивает грудь, забивает горло.
Потом вышел на галерею. Опёрся о влажный от ночной сырости мраморный подоконник. Камень приятно холодил кожу. Со двора доносился терпкий запах ночных фиалок. Арон задумчиво, долго смотрел на тонкий, точно сточенный нож, серп луны, на низко нависшее звёздное небо. Редкие облака, набегая на луну, отсвечивали перламутром и были похожи на створки раковин, которые морские волны тысячами выносят на одесский берег. От этих движущихся облаков, подгоняемых ветром, свет звёзд казался трепещущим, зыбким. «Как субботние свечи», – подумал Арон. Неведомо из каких потайных закоулков памяти вдруг выплыл тяжелый массивный подсвечник с семью плошками и маленьким серебряным колокольчиком, неясные путанные звуки молитвы: «Ашер кидшану бе мицвосав». Он повторил несколько раз эти полузабытые слова. Что они означают? У кого об этом спросить? Тех, кто сидел рядом с ним за родительским столом, покрытым белой туго накрахмаленной скатертью, давно уже нет на этом свете. «А может быть, ничего этого не было? Может, всё это тебе просто почудилось. За кого ты хочешь молиться, Арн? – Он назвал себя детским полузабытым именем, и от этого странно похолодело в груди. – За мёртвых? За себя? За живых? Что тебе нужно от Б-га? – Арон провёл рукой по лицу, от лба к подбородку. Это был жест его отца. Так он начинал субботнюю молитву. – ТЫ выбираешь время, когда каждому из нас родиться и жить, – прошептал он. – Мы не можем изменить это время. Человек слаб телом и душой. Так не отнимай последнего. Не разъединяй нас. Дай нам силы любить ближнего». Он услышал, как за его спиной скрипнула дверь, и вздрогнул.
– Что с вами, Арон? Вам плохо?
Он обернулся. Перед ним стояла Роза. Сонная, встрёпанная, укутанная в простыню, которую с трудом стягивала на высокой груди.
– Роза! Как ты меня напугала! Так от страха и помереть недолго.
Ты же, не про нас будь сказано, точно привидение в саване. Настоящий диббук, – рассмеялся Арон.
Роза зашикала:
– Тише! Сейчас всех поднимете на ноги! Хорошенькое дело. Уже скоро утро, а вы еще не ложились. Слышу: туп-туп, туп-туп. Думаю, плохо ему!
– Что ты понимаешь, женщина! Иди спать! Не мешай мне! Я разговариваю с Б-гом.
Арон кивнул на бархатный купол ночного неба и ласково подтолкнул Розу к двери.
Над двориком повисла ночная тишина.
Минск, 1975 г.