Бежать было нельзя. Двигаться и вообще что-то предпринимать физически – глупо, учитывая всё то, что мне рассказали о чистильщике.
Я закрыла глаза во второй раз, надеясь ослабить свою эмоциональную реакцию, и зашептала в отчаянии:
– Меня нет... Меня нет... Ты меня не видишь...
Мало-помалу внушение начало срабатывать – в разуме Художора картинка дрожащей на камне полуголой человеческой фигурки помутнела и растворилась. Как я и подозревала, непроизвольное включение во мне оператора грёз срабатывало только при активном инстинкте самосохранения.
Но, увы, это не помогло!
Зрение оказалось для этой твари второстепенным органом чувств, поскольку ориентировался чистильщик в первую очередь на свое эмпатическое чутье. И в данный момент чутье уверенно говорило: вот вкусный, сочный и свежий комок страха. Надо брать!
Осознав это, я грубо ворвалась в его разум, чтобы разобраться, как он устроен и по возможности найти слабые места. Но поиски оставались безуспешными. Художора не смущал гость в его голове, даже наоборот – напрямую из моих мыслей поглощать негативную энергию ему стало проще. Самое поганое в этом поглощении заключалось в неиссякаемости моих эмоций. Сколько бы чистильщик их ни впитывал, они не убывали.
Единственное, что не вызывало сомнений – это необходимость спрятать страх. Только он выдавал мое присутствие и привлекал тварь. И сделать это надо было до того, как моего тела коснутся щупальца.
Плывчи этот фокус проворачивали с помощью тяжёлых практических навыков. А у меня был лишь один способ...
– Страха нет, – шепнула я. – Страха нет и никогда здесь не было.
Сомнение... неуверенность... замешательство.
Впервые в разуме Художора возник когнитивный диссонанс. Чутье и память говорили ему, что добыча рядом, а зрение и эмпатия утверждали, что рядом только пустота и камни, покрытые бурым налетом водорослей.
Огромный рот-присоска засопел, втягивая воздух с силой промышленного пылесоса и анализируя каждую частичку энергий, каждую молекулу запахов. Что-то продолжало смущать чистильщика, и он ёрзал на скале, раздражённо шевеля щупальцами.
– Страха нет, – повторяла я, чувствуя отрицаемую вопреки всему эмоцию и в панике добавляя своему внушению ещё больший напор. – Страха нет, но есть песня, которую любят все жители океана... послушай, какие красивые слова...
Мягки воды Океана, горечь их лечебна,
Обнимают тело волны, поднимают в небо.
Как безбрежно в Океане, как в нем плыть спокойно
Средь гармонии текучей, среди неги знойной.
Потянулся дух лениво... Пульс энергий главных,
Мысли, чувства, ощущенья – равновесны, плавны.
Открывай, дитя, свой разум, радуйся теченью,
Каждая волна – объятье, каждый всплеск – леченье...
Страха нет, дух гармоничен, тело – лишь обличье,
Боль – всего лишь эхо плоти, плоть – слаба, вторична.
Дух внимает Океану, волн звучит симфония.
Всех ласкает, всех лелеет словом Песнь Гармонии...
У меня не получалось петь так красиво, как это делала Муирне, голос дрожал и напоминал овечье блеянье. Но Художору было всё равно на качество исполнения. Он распластался на скале неподвижным чешуйчатым желе и слушал песню плывчи, как загипнотизированный. Впрочем, таким он и был – загипнотизированным, обманутым, поддавшимся внушению перепуганной полукровки-диниту.
Когда строчки закончились – последние два куплета я подчерпнула из мысленно-защитного экспромта Грая в Чертогах, – мы с чистильщиком, казалось, целую вечность сидели на одиноком скалистом островке друг напротив друга под завывание и соленые брызги шторма. Потом тварь утробно вздохнула, с противным чпокающим звуком выпуская из присоски воздушно-слюнную смесь, и начала разворачиваться обратно, в сторону океана.
Я облегченно наблюдала за отступлением, не сбавляя силу внушения: «Страха нет... Ты ничего не чувствуешь...», и в этой сосредоточенности потеряла бдительность.
Момент, когда уползающее щупальце задело мои голые ноги и непроизвольно обвилось вокруг щиколоток самым кончиком, я упустила. Сначала кожа ощутила терпимый жар... в первые мгновения это было даже приятно – окоченевшие ступни согрелись, – но уже после того, как щупальце скользнуло прочь вслед за своим обладателем, жар перешёл в острые уколы. А затем ноги охватила нестерпимая боль, как от огненного ожога.