Пианист без всякого перехода заиграл первые такты модной шансонетки, свет притушили, и на сцену явилась женщина, не слишком обремененная одеждой. Вопль тут же обратился в одобрительный шумок, и певица, воспользовавшись относительным затишьем, прощебетала рефрен песенки «Goodbye, little yellow bird».[2] Она пела детским голоском, жеманно теребя в полутьме подол юбочки, и из зала полетели резвые шутки.
— Слышь, у меня тоже есть маленькая птичка!
— Лети-ка сюда, я тебя ощиплю!
— Эй, не хочешь сесть на мой сучок?
Увы, осмелев, она сделала шаг вперед и вышла на свет. К великому неудовольствию собрания, «маленькая птичка» оказалась зрелой матроной, сильно за сорок; на ее дряблых щеках видны были потеки румян; икры, обнаженные подобранными юбками, обличали жирную, студенисто дрожащую плоть. Большая клетка понадобилась бы для этой «птички»: в ней было килограммов восемьдесят.
Ей не суждено было долететь до второго куплета: правильная бомбардировка превратила ее платье в свалку пепла, промасленной бумаги и томатного сока; мне даже показалось, что в ее сторону пролетели гребень и полусапог. Своим спасением «артистка» была обязана единственно вмешательству директора заведения, который бросился на сцену и увел «птичку» за кулисы, загораживая каким-то покрывалом.
Не в силах более выносить этого, я схватил Дюмарсея за рукав и потащил к выходу. Мы уже спустились вниз, когда на сцене вновь появился директор.
— Полноте, полноте, дамы и господа, спокойнее, прошу вас! — ревел он, стараясь перекрыть хохот. — Не будем более откладывать. Итак, наш главный аттракцион — «Господин Дик»!
Он исчез, и сразу вслед за ним — пианист. Несколько мгновений спустя появился какой-то человек, вышел на середину сцены и поставил на пол саквояж. К великому моему удивлению, я узнал того бережного человечка, который ужинал за соседним столом.
[ «Бедный малый! — воскликнул Дюмарсей, у которого после оскорблений тенора и „маленькой птички“ разыгрался аппетит. — Они его разорвут на куски…»]
Я не мог тащить его дальше; заклинившись в самой гуще толпы, он старался не пропустить ни единой насмешливой реплики, адресованной маленькому человечку. Какая-то размалеванная женщина сказала: «Ну что, толстячок, это на сегодня или на завтра?» — и ее сосед, смеясь, ответил: «Да брось его, ты ж видишь, он уже яйцо кладет!»
Господин Дик оставался почти совершенно неподвижен. Бледная улыбка блуждала на губах его. Он обводил публику отсутствующим взглядом, словно сам был зрителем, терпеливо ожидающим начала представления; две-три реплики из зала заставили его поднести руку ко рту и скромно кашлянуть.
И произошло что-то странное. Вместо того чтобы дойти до пароксизма, оскорбления и шуточки стихли. Толпа понемногу успокоилась, проглотив подступающий смех. На всех этих лицах, всего несколько секунд назад искаженных насмешливыми гримасами, явилось одно и то же выражение ожидания, смешанного с любопытством. Необычайно было видеть эти обращенные к сцене лица — столь различные, столь непохожие и, однако же, отмеченные одной и той же печатью надежды. Установилась мертвая тишина, это было странно и страшно.