Крук протянул мне щедрую порцию глентурета. Кося краем глаза, я не упускал из виду вольтижировку Манжматена в той комнате. Я слышал, как его мелодичный голос выпевал речи, обкатанные, как проповедь сельского священника. И видел, как он наклонялся над макетом так близко от Матильды, как только допускали приличия.
— Представьте, у этой Бурде-Джоунс была одна страсть, помимо Диккенса, — полевые цветы… И вот как-то ждет она со своей приятельницей на переезде, когда откроют шлагбаум, и вдруг замечает растущую на полотне веронику… Она тут же выскакивает из машины, кидается ее сорвать — и получает в зад экспресс «Лондон — Ливерпуль»! Старуха завещала все свои деньги клубу, большинство членов которого составляли французы, близкие знакомые Манжматена: германисты-англоманы из всех крупных университетов, писатели, бывший министр культуры, два-три сенатора… В общем, он без малейшего труда добился избрания президентом и получил поддержку своего аркашонского проекта от всех официальных органов по обе стороны Ла-Манша… Мог, между прочим, набить себе карманы, но не сделал этого… Счета НДК прозрачны! Действительно кристальный человек… можете мне поверить: я там состою помощником бухгалтера… Нет, не деньги его интересуют, и даже не власть, а… что, собственно? — Он вопросительно взглянул на меня. — По правде говоря, я не знаю… Подобный человеческий тип — загадка… Его успехи, его карьера, этот университет, эта политика — все это только пыль в глаза… видимая часть айсберга… случайные следствия какого-то тайного плана, о котором знает он один… а может быть, и он сам не знает, куда это все его приведет…
Крук снова наполнил наши стаканы, уже более уверенной рукой; постепенно под влиянием глентурета он снова становился тем блистательным, экзотическим, безапелляционным в суждениях персонажем, который произвел на меня такое впечатление во времена моего детства. Его взгляд не только не помутнел от алкоголя, но стал пронизывающим, и я вновь увидел в его глазах ту старинную недоверчивость по отношению ко мне, которая у него, несмотря на всю нашу дружбу, видимо, никогда не исчезала.
— И вы такой же… только, очевидно, вывернутый наизнанку… как отражение в зеркале… Когда у него успех, у вас провал, когда он празднует, вы ощетиниваетесь… но ваша скромная жизнь школьного учителя, ваш Мимизан, ваш комплекс неудавшегося писателя — все это не более серьезно, чем его светские коктейли и избирательные кампании… Вы — тоже, вы что-то скрываете… Когда видишь вас вместе, рядом, кажется, что достаточно сложить две ваши тайны, и получится ясное решение, получится такой простой результат, что я стукну себя по лбу и, как инспектор Макги, воскликну: «Черт возьми, ведь это же очевидно!» Но никто такого сложения сделать не может… Вы — огонь и лед… или, скорее, два боксера… два вымотавшихся боксера, которые могут стоять, только наваливаясь друг на друга…
Мишель положил руку на плечо Матильды; другой рукой он указывал на детали макета. Их щеки почти соприкасались. Матильда не смотрела туда, куда он указывал; она держала в руках фигурку Диккенса и морщила лоб, словно ждала, что его свинцовые губы сейчас подскажут ей, как надо поступить.
— Ваша жена — одна из самых красивых женщин, каких я когда-либо видел, — пробормотал Крук, вздыхая, — но вы ее словно не знаете… Вам словно нравится смотреть, как он с ней флиртует… Знали бы вы, сколько ночей я провел с ней… и как я вам завидовал! Я уверен, что помню день вашей встречи лучше, чем вы… Вот только сегодня, расставляя книги, я говорил себе: «Она смотрела на эту полку… Она проходила вот здесь и вон там…» Боже, если бы у меня была такая женщина, я держал бы ее под замком… я пасть бы порвал всякому, кто попытался бы к ней приблизиться… и я заставил бы ее есть мясо… потому что она похудела. Знаете, она сильно похудела…
— Книги? Но в своих письмах вы сообщали, что торговля не идет, что вы собираетесь распродавать…
— Франсуа, ты не просек эпизод! — Мишель подошел широким шагом; он пожирал глазами Матильду и яростно потирал руки. — Перед тобой преуспевающий коммерсант… эксклюзивный поставщик университета Бордо!
Крук немного грустно улыбнулся. Он вновь стал поверенным.
Ужин был превосходен. Мишель говорил без умолку, обращаясь главным образом к Матильде, и она слушала, несколько озадаченная, — так, словно видела валяющийся на земле любопытный, но совершенно ненужный ей предмет и спрашивала себя, стоит ли труда наклоняться, чтобы подобрать его. Еще перед устрицами я отказался от заготовленного дома дебюта, но губы мне жег другой вопрос, и я с трудом дотерпел до сыра.