Мысль эта была мне невыносима. Я сунул рукопись под мышку и вышел. Было уже позднее утро, и солнечные лучи немедленно усугубили мою мигрень. Проходя мимо огорода, я наткнулся на Уэллера, который был занят курением трубки и пристальным наблюдением произрастания куста салата.
— Стучите сильнее, месье Баррель! Он очень занят. Я слышал, как яростно скрипит его перо… Он даже завтракать будет в шале… Так что, если не хотите оказаться с глазу на глаз с мисс Хогарт, как тот олень, что пошел кутнуть за компанию с охотничьим ружьем, я вас отвезу в Рочеcmep. У меня там кой-какие дела. Достопримечательный город, месье: собор, два аббатства, один музей, одна библиотека, не меньше пятидесяти восьми трактиров… и еще два-три местечка вас заинтересуют.
Я только покивал в ответ и углубился в тоннель, который, согласно разъяснениям Уэллера, вел прямо к швейцарскому шале. В тоннеле я остановился, наслаждаясь темнотой и прохладой этого места, но по тракту над моей головой проехал экипаж, произведя оглушительный грохот. Опершись рукой о стену, покрытую мхом, я прикрыл глаза. Когда я выходил из тоннеля, решение мое уже было принято.
Швейцарское шале возникло передо мной в конце небольшой аллеи. Еще вчера я бы жадно вбирал в себя каждую деталь его экзотической архитектуры, но сегодня у меня уже не лежала к этому душа. Единственным желанием моим было вернуть рукопись, добыть, если удастся, для утишения тоски немного успокоительной настойки и как возможно быстрее добраться до вокзала. Однако на мгновение я все же застыл на пороге, захваченный этим зрелищем: Диккенс за работой. Он сидел, преувеличенно склоняясь над бумагой и уцепившись левой рукой за стол, в то время как его правая рука перелетала со строки на строку. Он выглядел измученным, словно этот инфернальный темп, навязанный его правой рукой, взял у него еще больше сил, чем наша вчерашняя гонка. По временам перо зависало над листом и затем прочерчивало на каком-то абзаце яростные черты — отражения тех глубоких морщин, которые вдруг прорезали лоб писателя.
Ничто не могло его отвлечь. И потому, тщетно постучав несколько раз в стекло, я решился войти.
— Что вам угодно? — сухо спросил он, не взглянув на меня.
Кровь застучала у меня в висках.
— Я принес вашу рукопись, месье! Разве вы не просили меня об этом?
Все с тем же видом досады он медленно положил перо и поднял на меня взгляд:
— Ну и?…
У меня было смутное желание нацепить какую-то предохранительную пуговицу на острие моей критики, но своим почти оскорбительным поведением он, можно сказать, постарался избежать всякого снисхождения. По зрелом размышлении я полагаю, что именно такого эффекта он и хотел добиться.
Я не помню точно своей речи (кажется, сверлящая головная боль и неотрывно устремленный на меня иронический взгляд Диккенса сделали ее излишне язвительной и колкой), но я почти дословно помню ее заключение:
— Вы желали знать мое мнение, месье, я его высказал. Если вы хотели дать очерк нравов, цель не достигнута: ваши персонажи — посредственности, движимые примитивными страстями и грубыми чувствами. Здесь мало фантазии, составляющей ваш гений… А если вы стремились создать роман тайн, то это еще хуже. Ибо с первых же строк читателю ясно, что убийца — Джаспер, и в конечном счете весь роман — лишь маневр для затяжки времени. Что же до желания узнать, жив Друд или мертв, то это весьма слабая пружина…
— Весьма слабая, в самом деле, — пробормотал он.
Я замолчал, испуганный собственной дерзостью, но в те самые мгновения, когда я отчаянно рылся в моей больной голове, изыскивая какой-то приемлемый, щадящий его гордость компромисс, Диккенс ошеломил меня: он вдруг вскочил и не обинуясь пустился отплясывать победный танец. А потом забегал по комнате из угла в угол, потирая руки.