Такая перспектива меня отнюдь не прельщала.
— Благодарю, но я уже чувствую себя намного лучше.
— Это еще не значит, что и все остальные тоже, — сухо обронила Джорджина.
Затем она причмокнула языком и раздраженным движением отложила вилку. Диккенс последовал ее примеру, но чрезвычайно медленно, так, словно прибор сделался тяжел для его руки. Я опустил глаза, грудь моя стеснилась. В столовой Гэдсхилла наступило мгновение почти сверхъестественной тишины, и, делая отступление, я не могу не увидеть в этом предвестия того, что готовилось совершиться через несколько минут. Со стороны, без сомнения, должно было казаться, что мы молимся, но напряжение было просто осязаемо. Что-то пыталось проникнуть в комнату, предуготовлялось событие слишком грандиозное, и чтобы оно могло пройти сквозь сито повседневности — мягкий, приглушенный абажуром свет, клетчатый узор чистенькой шершавой скатерти, старую кожаную обивку на спинках кресел, — ему нужно было приказать времени, чтобы оно остановило бег, и проскользнуть к нам под пологом этой остановки, как грабитель проникает в дом под покровом ночи.
Наконец Диккенс вздохнул, и Джорджина наклонила голову, собирая со скатерти крошки хлеба. Но нечто уже проникло в комнату, и если я вдруг пустился рассказывать о моем злоключении в Рочестере, то единственно для того, чтобы попытаться забыть об этом незримо присутствовавшем. Джорджина меня почти не слушала. Диккенс, казалось, был погружен в свои мысли. Он никак не откликнулся на мои пересказы шуток Уэллера и проявил интерес, только когда я дошел до подъема на башню и моего видения «человека со спины».
— Странно, — пробормотал он, — у меня тоже был сон в этом роде… Я прохожу один из моих романов: это ряд зал, который невозможно упорядочить, — такой огромный лабиринт, из которого я не нахожу выхода. Но через какое-то время в конце коридора я вижу чью-то спину. Я приближаюсь к человеку, спрашиваю дорогу, он не отвечает. Я кладу руку ему на плечо — и просыпаюсь.
— Обычно и я вижу только его затылок, но на этот раз он обернулся.
— На кого был похож?
— Трудно сказать. Мой взгляд был неотрывно прикован к горе и к черной массе на ее вершине. Но мы встретились взглядами. Я уверен, что никогда не видел его в действительности… И в то же время у меня было ощущение, что этот человек должен быть таким, каково его лицо, я словно бы уже встречал его где-то, в какой-то иной жизни… словно бы его черты — и учтивое, несколько сострадательное выражение лица, и чуть ироничная улыбка — соответствовали какому-то сопровождавшему всю мою жизнь внутреннему образу… своего рода образцу.
Я испытывал ужасную неловкость, рассказывая все это, и меня удивило, что Диккенс несколько раз включался в разговор.
— Он вам что-нибудь сказал?
— Одну фразу, одну-единственную: «Да-да, Эварист, хорошо… еще несколько страниц, и все».
Наступило продолжительное молчание. Диккенс, казалось, обдумывал мои слова. Я увидел, что на лбу его появились в точности те же морщины, что я заметил у него утром, когда он писал в шале.
— И что потом?
— Потом я обнаружил, что лежу на земле, на холодном как лед камне. Я увидел месье Уэллера, который, склонившись надо мной, хлопал меня по щекам. Комната, гора, запах, «человек со спины» исчезли. Мы были на верху башни Гэндальфа. Спустя мгновение я уже смог подняться и осмотреть Рочестер, над которым мы возвышались. Я помню, месье Уэллер сказал: «А парапет-то, по-моему, довольно высокий…» Я думаю, он хотел сказать…
Секунду я колебался. Я смотрел на Диккенса, гадая, как он отреагирует.
— Он хотел сказать — слишком высокий… Слишком высокий, чтобы такой человек, как Джаспер, мог сбросить вниз другого.
Романист вздрогнул, затем слабо улыбнулся:
— Месье Борель! Вот и вы тоже путаете Клойстергэм с Рочестером! К тому же…
Казалось, он обсуждал сам с собой, следует ли ему заканчивать эту фразу. Он поднес кусочек мяса ко рту, опустил его на край тарелки, глубоко вздохнул:
— К тому же это не Джаспер столкнул Друда! Это сделало… одно имя.
— Чарльз, вы хорошо себя чувствуете?
Я был заворожен словами Диккенса и не вдруг понял смысл вмешательства Джорджины.