Может быть, я еще раз напишу вам, но, может быть, и не напишу, а прямо приеду. Третьего дня я послал двадцать форинтов. Не экономь. Ешьте как следует. Болит ли еще у Дюри ухо? Не пиши больше, а то письмо может меня не застать.
Желаю вам доброго здоровья. Сегодня я чувствую себя, как в холостую пору, — знаешь, когда набил морду тем троим в парке! Едва дождусь, чтобы сесть в поезд. Целую тебя много раз, милая моя жена Терез. И детей тоже.
Терез положила письмо на стол. Потом снова взяла его в руки, но видела только буквы. Она закрыла глаза. Теперь ей удалось то, что месяцами не выходило: она увидела лицо Дюри.
Лицо было таким, как когда-то давно, когда Новак ждал ее у типографии. Терез улыбалась.
Потом сразу помрачнела.
Она пошла в комнату, остановилась перед зеркальным шкафом. «Я буду молчать. Ведь не увидишь по мне…» И она поглядела на свои глаза. Пригладила волосы, взглянула на свой лоб. Потом скорчила горькую гримасу, и вдруг, будто вода прорвала шлюзы, они крикнула себе в зеркало:
— Приедет Дюри!.. Милый мой Дюрика!.. Дюри!.. — звенел голос женщины. — Дюри! Дорогой мой муж!..
ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА,
в которой г-н Шниттер объясняет совету доверенных Будапешта сущность диалектики. Мартону выпадает большое счастье, но его счастье губят вши. Дальнейшая история одной девочки
Как привык Мартон к лавке Эде Иллеша, он уже и сам не помнил. Когда-то, когда его отец сапожничал еще на улице Луизы, мальчик бегал за покупками к соседнему бакалейщику — то за молотым перцем на крейцер, то за солью на три крейцера; иногда он брал полкило крупчатки или на два крейцера мятных конфет. Потом Мартон заходил к дяде Иллешу просто так и спрашивал, нельзя ли ему насыпать муку в маленькие кульки.
Мартон предлагал свои услуги без всякой задней мысли; ему нравилась и эта работа, и особенно то, что все его лицо в муке, он работает, как приказчик, — ну уж, по крайней мере, как приказчик-ученик. Мальчик с таким усердием насыпал муку в кульки, что дядя Иллеш едва успевал их взвешивать. Он брался за язычок весов и осторожно подсыпал муку или отсыпал ее от порции, которую подавал ему Мартон. Иногда они раскрывали ящики с рафинадом и развешивали его по четверти и полкило. Когда работа кончалась, Иллеш давал Мартону в подарок кусок сахару.
Когда Мартон начал помогать Иллешу, ему было восемь лет, и сын Иллеша тогда еще был жив. Потом у жены Иллеша началась болезнь печени, а сына их раздавил поезд в то время, когда он красил вагон. Таким образом, Мартон стал для бакалейщика незаменимым помощником, и тот иногда делал мальчику «богатые» подарки.
Однажды в виде награды он подарил Мартону пустой ящик из-под сахара, который стоил, наверно, не меньше шести крейцеров. Мартон при помощи катушек сделал из ящика детскую коляску, и, когда он выкатил своего брата на площадь, Лайчи раздавил трамвай…
А Лайчи лежал спокойно. Все такой же — он не постарел, — все четырехлетний, лежал на кладбище.
Родители получили записочку о том, где лежит Лайчи. Записочку иногда вытаскивали, и Мартон долго смотрел на нее: только всего и осталось от маленького черноглазого Лайчи. Мартон решил, что когда-нибудь он навестит могилу брата, сядет около нее и вспомнит, как они ходили в Неплигет и земля была горячая, а они говорили: «Холодная, холодная, холодная…» И Янчи Паприка…
В такие минуты Мартон садился в дверях мастерской. С неба светила луна, с площади Калвария дул ветер, громыхали трамваи, и мальчик иногда настолько болезненно ощущал свое одиночество, что не мог выдержать дальше и заходил в лавку дяди Иллеша.
— Дядя Иллеш… — говорил он, и углы его губ слегка опускались, глаза были грустными. — Дядя Иллеш, не нужно ли вам помочь?
— Можешь смолоть этот мак.
Тогда мальчик брался за машинку для мака и вертел тяжелую ручку до тех пор, пока пот не выступал у него на лбу и на спине. И от этого на сердце становилось легче.
Дядя Иллеш был такой же, как Швитцер, Швитцер был такой же, как дядя Иллеш. Оба они вставали рано утром, в шесть часов, и работали без приказчиков. Они поднимали штору — и тогда начиналась торговля в лавке.
Сначала приходили любители крепких напитков. Дворничиха пила дюшес с ромом на три крейцера. Потом заглядывал подметальщик. Он пил сливянку. Дворничиха медленно, смакуя, тянула напиток маленькими глотками, а подметальщик одним махом опрокидывал крепкую сливянку в горло. Он крякал два раза и в это время клал на прилавок два крейцера, которые дядя Иллеш тут же опускал в карман халата.