— Здорово говорит! — остановился Шимон. — Верно?
— Очень здорово! — ответил Месарош, выходя из комнаты в наусниках; он был одет. — Ну, продолжай…
— «Рабочие! Не поддавайтесь тем устрашениям и угрозам, которыми хотят вас удержать от того, чтобы вы для защиты своих прав вышли на улицу, к дому парламента, на митинг. Если нас будет много, если сотни тысяч бесправных выползут из своих нищенских нор и оставят на время великой борьбы мастерские, то армия, которую попробуют выставить для защиты шаткой крепости неравноправия, добровольно отступит. Если в четверг улицы Будапешта содрогнутся от грохота демонстрации рабочих масс, если революционная восторженность и отвага покажут каждому, чего требуют от него честь и честное служение интересам рабочего класса, если вы никому не позволите отнять то, на что вы имеете право, если вы сделаете сегодняшний день днем победы народных прав — тогда…»
Месарош, который стоял в дверях и слушал чтение, сказал жене:
— Йолан, кофе убежит!
Йолан, тоже заслушавшаяся, отставила кастрюльку. Шимон наблюдал за ее движениями, положив указательный палец на то место воззвания, где он прервал чтение.
— Ну, читайте дальше.
Шимон наклонился над газетой.
— Где я кончил?
— «тогда…» — сказал Месарош. — Вы прервали там, где «тогда…».
— Да.
«…тогда ваша теперешняя борьба будет последней, потому что ее результатом будет завоевание всеобщего избирательного права и поражение врага народа.
Каждый честный рабочий в четверг с утра не работает, а неустрашимо борется за всеобщее, равное и тайное избирательное право.
С братским приветом
Шимон прибавил:
— «Будапешт, двадцать третьего мая тысяча девятьсот двенадцатого года». Это неплохо написали. Верно, товарищ Месарош?
— Да… Йолан, дай кофе.
— Садитесь к нам, — сказала Эржи, жена Шимона.
— Это я и хочу… Ну, Шимон, мне сдается, что нынешний денек выдастся на славу.
— Да. Этому негодяю мы покажем!
— И никто не может пристрелить этого Тису? — вскричала Эржи.
— Это было бы хорошо, — ответил Месарош. — А некоторые говорят, что и это не очень-то помогло бы: не он, так другая собака придет.
— Он уж слишком бешеный пес, — сказал Шимон.
— Правда. Ну, как же нам быть? Кто останется дома?
Эржи сказала:
— Я хотела бы пойти с вами.
— Я тоже, — поспешила ответить жена Месароша.
— Как же быть тогда?
В дверь кухни постучали, и после приглашения: «Войдите», — появился на пороге Лайош Рошта-младший в форме мусорщика.
— Вот и я! — улыбнулся он. — Ну что, готовы? Можно уже идти?
— Садись, Лайош, выпей кофейку.
— Только живо, а то опоздаем.
— Ничего, время еще есть!
Лайош сел пить кофе.
— Кто же из вас останется дома? — спросил снова Месарош.
Женщины взглянули друг на друга.
— Пусть Эржи останется с ребятами, — сказала жена Месароша. — Я приду домой в двенадцать, и тогда вы сможете пойти. После обеда я за ними присмотрю.
Эржи ответила сперва, что лучше она останется после обеда, но потом согласилась на предложение Йолан.
Лайош Рошта весело пил кофе.
— Солнце светит, — сказал он, — погода хорошая. Я всю дорогу посвистывал. Мусорную тележку приготовил.
— Так, как я сказал тебе? — спросил Шимон.
— Так. Только она тяжелая.
— Ничего! Поможем. А Пашерович придет с мороженым?
— Придет. Все в порядке, Шимон, — ответил Лайош Рошта. — Увидите, какая погода. Даже облачка не видно. Прямо как у нас в Хайдувщине, когда… Слышали вы эту песню? Я ее вчера выучил у Лизы-бакалейщицы.
— Ну-ну, — поддразнивал его Шимон. — Ты у нее только песням учишься?
— Только, Шимон, только. Она нехорошо относится ко мне, — вздохнул Лайош Рошта, — а я к ней хорошо относился бы.
— Это-то я знаю, — засмеялась Эржи. — Ну, какая же песня?
Лайош встал и начал петь. Глаза его бегали по сторонам, он следил за впечатлением, иногда закрывал глаза: