7 н о я б р я
Это неправда, что Флориш несправедливый: он только строгий. Я понес ему тетрадь. Флориш взглянул на меня, потом на чертеж и что-то надписал на нем красными чернилами. Он крикнул мне: «Покажи всему классу!» Я не знал, что случилось, и не смел посмотреть, что он написал на чертеже. Когда я дошел до задней парты, то спросил у Мартонфи: «Что он написал?» И «Фифка-Пес» — так зовут Мартонфи — шепнул: «Пятерка».
Такое счастье! Я получил от Флориша пятерку… А ведь я только его и боялся. С остальными учителями все в порядке. Учитель физики очень молодой, и зовут его Шаломоном. Когда его урок, я сижу у него на кафедре.
Чертеж был хорош потому, что надо было проецировать параллелепипед и трехгранную призму в трех проекциях и невидимые линии отметить пунктиром. Я дома взял коробку и посмотрел на нее, что я вижу и чего не вижу, а потом провел пунктиром то, что не видел… Это очень просто, но я все-таки боялся, что Флориш начнет кричать, а потом лаборант вытурит меня из класса.
Только бы я не стал лаборантом — все ненавидят их. А ведь это не совсем справедливо. Ведь я тоже не был бы виноват, если бы Флориш назначил меня лаборантом.
9 н о я б р я
Так хорошо, когда субботний вечер и когда знаешь, что завтра не надо идти в школу. Это гораздо лучше, чем воскресенье, потому что после воскресенья идет понедельник, и тогда снова школа.
Я гулял по площади Калвария. Одна гувернантка играла с девочками. Гувернантка была очень красивая, я долго смотрел на нее. Потом они запели: «Летит, летит к нам птичка…» Тут я стал очень грустным, увидев летнее кабаре. Я хотел бы войти. Мне вспомнилась Лили. Надо бы все-таки как-нибудь утром пойти к их дому, но тогда я опоздаю в школу. Если же я в воскресенье утром пойду к Лили, я не знаю, когда она выйдет, и только напрасно простою у ворот. Завтра я пойду к Лайчи Кенеши в казарму Лехел. Лайош — солдат, но теперь его можно уже навещать. Целый месяц было нельзя.
10 н о я б р я
Какая это огромная казарма! Мне жаль Лайоша. Когда он раньше приходил к нам в гости, он был совсем не такой. Он очень изменился. Им нельзя выходить из казармы. Он сидел на окне и выглядывал во двор казармы, потом я пришел и сказал ему: «Лайош!» Он обернулся и очень обрадовался, потом усадил меня на свою постель. Я чувствовал себя так, как будто нахожусь в больнице. Лайош говорил очень тихо, только что на нем был солдатский костюм. Он похудел, и волосы ему подстригли, и видно было, что он боится. Я спросил у него, как он живет, на что он ответил, что ему шесть недель нельзя выходить из казармы и что их вахмистр — очень плохой человек. Он это прошептал мне на ухо, предварительно оглянувшись, нет ли кого поблизости. Про вахмистра он рассказывал, и все шепотом, что, когда вчера вахмистр пришел, он нашел на полу бумажку, и тогда всему их отделению пришлось зубными щетками подмести пол. И бьет он. Двоих даже подвесил, а остальным надо было глядеть, а это ужасно! И что вечером в десять надо быть уже в постели, и потом вахмистр приходит, и если кто-нибудь не спит, тому беда. В такое время все закрывают глаза, если даже не спят.
Я очень удивился, потому что я думал, что быть солдатом хорошо. Может быть, это только у них так, потому что им попался такой плохой вахмистр? Лайош сказал, что и у остальных не лучше. Может быть, это такая казарма. В других казармах, наверное, все по-другому. Ведь когда солдаты идут по улице, они так весело поют, и я это так люблю слушать.
Я спросил у Лайоша, видел ли он генерала, Он ответил, что еще нет. Потом мы распрощались, потому что в казарме можно было оставаться только до четырех часов. Еще мы разговаривали о Балканской войне. Лайош на стороне турок. Он сказал, что сербы — свиньи. Я рассказывал ему о дяде Милане, но он ответил, что, может быть, дядя Милан хороший человек, а сербы все-таки свиньи.
Я пошел домой пешком. Когда вырасту, хочу стать солдатом, генералом. Если только можно, я буду. Жаль, что все генералы старые! Что бы было, если после городского училища меня назначили бы капитаном? Как хорошо стал бы я обращаться с Лайошем! Я попросился бы к ним. А их вахмистра сместил бы. Я пошел бы к Лили в красивом капитанском мундире и на ходу бренчал бы саблей, как это делают капитаны.
17 н о я б р я
У нас сегодня должен был состояться матч. Между III «А» с улицы Хомок и III «Б» с улицы Немет. Веребич — капитан. Он спросил у меня, за кого я играю. Я сначала не знал, что сказать, потому что до сих пор я играл только тряпичным мячом на площади Калвария, а в футбол — никогда. Потом я сказал, что за правого хава, увидев на бумажке, что правого хава еще нет. В два часа мы должны были встретиться перед Восточным вокзалом, чтобы идти в Таттерзал. Все ребята пришли точно, и с улицы Немет тоже, но когда мы пришли в Таттерзал, там оказалось собрание социалистов. Было написано: «Антивоенное собрание». Мы очень расстроились, потому что из матча ничего не выйдет, а ведь Веребич пообещал, что мы побьем их на два гола, потому что он знает команду противника. Он даже про меня сказал, что я играю лучше хава с улицы Немет. Откуда он знает это? Ведь он никогда еще не видел, как я играю.