— Ничего не вижу. А может, это сыпь?.. Иди ты сюда, помоги, — обратилась она к мужу.
— «Помоги»! «Помоги»! Глаз у тебя нет! — возмущался Фицек на нарах. — Думаешь, из мастерской можно выбегать каждую минуту?
«Выбегать? — подумал ребенок. — Зачем выбегать? Надо слезть с нар, и готово. Сказали, что в феврале переедем на новую квартиру, но остались здесь. Наверное, переедем в мае. Когда будет май? Тогда буду бегать… а теперь?»
Родители долго рассматривали живот мальчика. Мартон чувствовал пропахшее табаком дыхание отца. Заставили открыть рот и посмотрели горло. Сначала отец, потом мать, затем снова отец. Он взял ложку и засунул ее в рот мальчику так, что того затошнило. Остальные — Отто, Пишта и Банди — стояли в ногах и смотрели. Отто даже высунул язык. «Завидуют, — думал Мартон, — что обо мне заботятся и дают компот».
— Накрой его, — сказал наконец г-н Фицек. — Завтра увидим. Завтра будет третий день.
Господин Фицек вернулся к нарам. Завздыхал.
— Эх, жизнь!.. Поганая жизнь! Всегда должно что-нибудь случиться.
— Что случилось, господин Фицек? — спросил Шимон.
— Мартон болен.
— Что с ним?
— Горло болит… Я спросил Трепше, что он предложит от горла, Трепше сказал: «На газовый завод его, господин Фицек! Пусть надышится газа — голова, может, и заболит, но горло перестанет болеть…» Рапса спросил, Рапс начал орать, что Трепше сошел с ума, что только с коклюшем тащат детей на газовый завод… Сам теперь не знаю. Может, Трепше прав… ведь коклюш хуже, чем когда горло болит, а газ все-таки помогает…
Жена ворчала про себя:
— Опять Трепше и Рапс… Выдумал их, а теперь приводит каждый раз…
— Это пустяки, господин Фицек. Заверните в платок немного лошадиного навоза и обмотайте вокруг шеи…
Господин Фицек влез на нары и стал посвистывать.
— Какой там навоз? — сказал г-н Чепе. — Как можно этакое предлагать! Заварите ромашки.
— У меня однажды болело горло, — заговорил Флориан, — я ел мятные конфеты и вылечился. Самое лучшее — мятные конфеты.
Пишта вышел на улицу, затем, вернувшись, подошел к Мартону.
— Я принес тебе лекарство. — И он положил на перину горсть лошадиного навоза.
— Возьми сейчас же отсюда, — сказал Мартон с отвращением. — Возьми, а то скажу… — Потом спросил: — Ты был в саду?
— Был, — ответил Пишта.
— Тетя Людмила не спрашивала обо мне?
— Спрашивала.
— И что ты сказал ей?
— Ничего.
Мартон смотрел в потолок.
— Что делает Йошка?
— Ему влетело.
Наступила тишина. Слышалось только однообразное постукивание молотков. Затем все обедали. «Как можно обедать?» — подумал Мартон. Потом вошла тетя Сомбати. Мартон узнал ее по голосу. Сначала она тихо разговаривала с г-ном Фицеком, сказавшим:
— Целую ваши ручки.
Затем поругались, потому что тетя Сомбати не хотела дать за подошву и набойки форинт двадцать крейцеров.
— Но, сударыня, — кричал г-н Фицек, — я не дерьмо, а сердце свое вкладываю в материал!
Тетя Сомбати ушла. Оставила ботинки. Г-н Фицек снова сказал на прощанье:
— Целую ваши ручки. — Но когда женщина была за дверью, крикнул: — Жадная старая шлюха! Взяла себе двадцатилетнего парня…
Подмастерья снова стучали. Мартон спал и все-таки слышал разговор. «Как это так, — думал он, — когда я в другое время сплю, то не слышу, что говорят, а сейчас слышу?..»
Уже зажгли лампу. Подмастерья пели: «Хербергфатер, зажги свет!..»
Длинная песня. Пел и г-н Фицек.
…Ночью мальчику было очень плохо, хотя его и не положили на тюфяк: он остался наверху, на кровати. Отец ущипнул Пишту, когда тот заныл, что тоже хочет спать в кровати.
— Ты не болен!
— Нет, болен! — И Пишта попытался кашлять.
Когда отец ущипнул его, кашель прекратился, но мальчик заплакал.
Мерцал ночник; там, где днем на стене виднелись гирлянды, двигались крохотные человечки. Они наклонялись налево и направо. Стало душно. Язык Мартона был точно из сафьяна. Мальчик хотел заговорить, но голоса не было. С одной стороны спит мать, с другой — отец. Мартон пытался крикнуть, но не вышло, хотел дотронуться руками до матери — и этого не мог. Слезы катились, лились в горло. «Мама-мама…» — шептал он. А со стены грозили Трепше и Рапс, высовывали языки и прыгали на него.
— Ву, ву… — вырвалось из горла мальчика. — Мама…
— Что с тобой, сынок? — вздрогнула жена Фицека.