Белосельцева взволновала поминальная речь Гречишникова. Он снова был среди своих, в кругу боевых товарищей. Вновь обрел желанную, утраченную на долгие годы общность. Понимал друзей с полуслова. Был членом закрытой касты, связанной идеей служения. Отмечен наградами Родины. В рубцах и шрамах, невидимых миру, полученных на полях всемирных сражений, за честь и безопасность страны. Но в услышанной речи были слова, смысл которых он не понял. Загадки, остающиеся неразгаданными. И, чувствуя, как водка жарко и сладко озарила сознание, он вспоминал услышанные слова, отмечая среди них пропуски и намеки.
Проголодавшись, все жадно, с аппетитом ели. Подхватывали с блюд розовые ломти мяса, серебряными лопатками клали на тарелки заливное, вонзали вилки в говяжьи языки, поливая соусами, сдабривая хреном, горчицей.
Храм за окном изменил обличье. Был похож на огромное блюдо, на котором высились волшебные плоды, взращенные в небесных садах. Огромные мягкие ягоды, косматые чешуйчатые ананасы, сочные груши и яблоки, дымчатые гроздья винограда. Арбузы с вынутыми ломтями дышали красной мякотью, начиненной черными блестящими семенами. Дыни, как золотые луны, источали свечение. Блюдо плавало за окном, и хотелось протянуть вилку, поддеть рассыпчатую долю арбуза, схватить цепкими пальцами тяжелую гроздь винограда. Кто-то невидимый делал им подношение. Посылал дары благодатных небесных садов. – Помню эту жуть в конце августа, – Буравков сдвинул на лбу страдальческие складки, утяжелившие и удлинившие его грубый обвислый нос, – вся площадь внизу в ревущей толпе… Наркоманы, пьянь, педерасты… Машут трехцветными тряпками… Кран поддел памятник железной петлей за шею, оторвал от пьедестала… Прожектора на него навели, раскачивают, как на виселице… Нет сил смотреть… Полковник из контрразведки вбегает, держит винтовку: «Сейчас я их, сук, залуплю!» Ставит на подоконник локоть, целит сквозь стекло… К нему подошел Авдеев: «Отставить… Сейчас не время… Сберегите себя для будущего…» Полковник ему по сей день благодарен. Работает на пользу общего дела… – Буравков от выпитой водки и от мучительного воспоминания покрылся легкой испариной. Сдвинул в сторону шелковый галстук, расстегнул отороченную кружевом рубаху, обнажив на груди седую железную поросль. Сильная рука его, охваченная белоснежной манжетой с малахитовой запонкой, уперлась локтем в стол. Он шевелил толстыми пальцами, словно оглаживал спусковой крючок винтовки.
– Помню… – Копейко разлил по рюмкам водку так полно, что над каждой образовалась выпуклая слюдяная линза. – Помню, когда Бакатин, предатель вонючий, сдал американцам посольство, и наши технари рыдали, потому что в каждом кирпичике было спрятано оборудование на миллион рублей, и один взрывник, спец по направленным взрывам, хотел ему стол заминировать, чтобы яйца ему оторвало и он летел бы из окна в синем пламени, Авдеев ему запретил: «Дождемся времени, когда всех предателей соберем на одну баржу, и тогда вы их взорвете одним боеприпасом…» Вы знаете, о ком я говорю. Это он в Питере в прошлом месяце убрал джип «чероки» так, что глушитель летел от Фонтанки до Мойки!.. – Копейко зло хохотнул, его круглая, стриженая, похожая на репей голова боднула воздух, и он быстро выпил блеснувшую водкой рюмку. Белосельцев залпом осушил маленькую горькую чарку, вспыхнувшую внутри ровным жаром.