— Натурально! — подтвердил капитан и, не давая мне говорить, закричал: — Заха-аренко!
В двери заглянул надзиратель.
— Взять его в отдельную!
— В тую, что под полом?
— В ту самую, да смотри, чтобы ни один человек не знал и не видел этого сук-киного сына! Адью, барон! — делая ручкой и поворачиваясь ко мне спиною, закончил капитан.
Два дюжих полицейских и неестественно хмурый, с вытаращенными навыкат глазами Захаренко повели меня по коридору и затем через двор.
«Воображаю, что это за прелесть», — подумал я, подгоняемый сердитым Захаренко.
***
Выйдя из дверей сыскного, мы по черному ходу спустились во двор. Темный, неуютный, грязный, он лежал передо мною. Конвоиры повернули к дальнему флигелю. Два крохотных оконца со слабым, мерцающим огоньком едва прорезали глухую каменную громаду здания.
«Гроб! Отсюда не вырваться!»
Справа, чуть в стороне, тянулся ярко озаренный огнями особняк контрразведки. У освещенного подъезда стояли парные часовые. В открытых окнах второго этажа мелькали люди.
У подъезда стоял шикарный автомобиль с откинутым назад фордеком. Около машины, похлопывая себя стеком по крагам, прогуливался щеголеватый молоденький шофер. Он скучающим взором поглядел на меня и ухмыльнулся.
— Куда вы этого франта, ребята? — спросил он моих конвоиров.
Захаренко холодно взглянул на любопытного и мрачно засопел.
В подъезде послышались шаги, раздались голоса и дружный «смех. В дверях показались три офицера; разговаривая, они подошли к машине. Захаренко, вытянувшись в струнку, отдал честь.
Мы остановились, пропуская офицеров. Шедший впереди, полный, выхоленный, гвардейский полковник рассеянно козырнул моим конвоирам и грузно опустился на сиденье. Шофер забежал с другой стороны и стал заводить мотор. В этом полковнике я узнал начальника объединенной морской и сухопутной контрразведки всего севастопольского района, графа Татищева. Позевывая и прикрывая рот белой перчаткой, он что-то говорил сопровождавшим его офицерам, как вдруг его рассеянный взгляд остановился на мне. Изумление и любопытство отразились в нем. Да и действительно, картина была столь необычна, что любой из людей так же изумленно воззрился бы на щегольски одетого молодого человека, в белоснежной сорочке с крахмальной грудью, белом галстуке, в прекрасном английском смокинге, лакированных туфлях и шелковом шапокляке, окруженного тремя грязными небритыми полицейскими.
— Кто это? — спросил он, щурясь и разглядывая меня.
— Жертва произвола, ваше превосходительство, румынский подданный барон Думитреску, имевший несчастье быть богатым человеком, что и не понравилось господину начальнику сыскного отделения.
— Политический?
— О нет! Избави бог, наш румынский купец никогда не занимается политикой, наша политика — делать дела и доллары!
Пока я говорил, полковник в упор глядел на меня каким-то странным, но отнюдь не враждебным взглядом. Казалось, он не то что-то обдумывал, не то припоминал.
— Так, значит, не политический? — снова переспросил он, как видно думая совсем о другом.
— Абсолютно нет, ваше превосходительство. Этим совсем не интересуюсь! — ответил я.
— Давно румынский подданный?
— Второй год. До этого был и греческим, и итальянским, но свое основное, русское подданство ношу, ваше превосходительство, всегда с собой в сердце!
Я понимал, что создается какая-то новая комбинация и что только в ней может быть мое спасение.
— Вы жулик?
— Никак нет. Я шулер, и весьма высокого класса.
— Языки знаете?
— Четыре европейских, пятый турецкий.
— Do you speak English?
— Yes, I do and even perfectly as a real diplomat.[2]
Рука в белой перчатке медленно, словно в раздумье, забарабанила по борту машины. Шофер, изумленно открыв рот, повернувшись от уже гудевшей, заведенной машины, глядел на нас. Один из офицеров, почтительно наклонившись к полковнику, что-то прошептал в самое ухо.
— Вот именно! Я как раз думал об этом, — произнес полковник. И вдруг властно обратился к застывшему, замершему в солдатской стойке Захаренко: — Ты старший?
— Так точно, ваше при-ст-во! — рявкнул Захаренко, вжимая голову в плечи и тараща на начальство глаза.