Мы молча сидели рядом.
— Да, я замужем почти пять лет. У меня дочка. Муж мой моряк-балтиец. Я должна была рассказать вам об этом раньше…
Опять наступило молчание.
— А вы знаете, что было в этом пакете? — спросила Анца.
— Нет. Я не интересовался содержимым. Вы просили достать пакет. Я это сделал.
— Вы сделали очень большое для нас дело, Женя, и об этом уже сообщено в Москву. Знайте, что ваша помощь нами никогда не будет забыта. Когда бы вы ни захотели вернуться в Россию, теперь или позже…
Я равнодушно пожал плечами.
— Забудем об этом, Анна… Все это делалось для вас…
— Я знаю, — перебила она меня. — Но, право, Женя, я не виновата перед вами. Не сердитесь…
— Я не сержусь на вас, Анна… — уныло ответил я. — Не будем больше говорить об этом. Я провожу вас на пароход, а сам уеду на несколько дней в Адрианополь. Так будет лучше. Когда я вернусь в Стамбул, никто обо мне и не вспомнит.
— Значит… остаетесь?
— Да. Румынский барон Думитреску еще поживет в Стамбуле некоторое время.
— Я дам вам мой московский адрес, — тихо сказала Анна. — Если вздумаете приехать телеграфируйте.
***
Мы расплатились с хозяином гостиницы, но номер оставили за собой. Чемодан с разными ненужными вещами мы оставили в номере, предупредив портье о том, что вернемся через два-три дня.
— Далеко едете, господа? — учтиво осведомился хозяин отеля, провожавший нас до такси.
— В Адрианополь. Кое-какие дела! — ответил я.
Мы поехали к Южной пристани, но на повороте к площади султана Селима и авеню Фоша я приказал шоферу подвезти нас к четвертой пристани, в район базара Османие.
Греческий часовой равнодушно кивнул головой, даже не читая наши бумаги, турецкий полицейский комиссар угодливо показал на пароход, а толстенький французский сержант; наблюдавший за посадкой, небрежно взглянул на документы и, не сводя восхищенного взора с Анны Александровны, отметил что-то на пропуске.
— Про-шу, господа! — пригласил сержант. От него сильно пахло спиртным. Он был благодушен и миролюбив.
Матрос-носильщик взял чемоданы.
Сняв шляпу, я молча поцеловал руку Анны.
— Пишите мне, Женя, — тихо сказала Анна. — Я буду, ждать ваших писем.
Я наклонил голову и, быстро повернувшись, пошел прочь.
Мне было тяжело, и я в тот же день уехал в Адрианополь.
***
Наступило молчание.
— Так и покоится на дне Босфора ваш знаменитый брюссельский набор фирмы Леблана? — поинтересовался Савин.
Базилевский молча кивнул головой.
— А не жаль вам было после отъезда Анны Александровны этого уникального набора? — спросил Конов.
Старик еле заметно улыбнулся.
— Жаль, конечно. Тем более что год спустя мне пришлось заказать в том же Брюсселе новый, сделанный по моим чертежам, но уже на шестнадцать фунтов стерлингов дороже первого. Новая техника, другая конструкция… — Он добродушно улыбнулся. — Теперь вы понимаете, почему я ни разу не съездил в Москву в качестве иностранного туриста и ничего не писал Анне Александровне? Я был не в силах рассказать ей об этом, а соврать, написать неправду — не мог…
Базилевский отпил глоток кианти и продолжал:
— Годы шли, я старел. Свое ремесло я оставил уже в сороковых годах, да и в душе моей, несомненно, произошел какой-то перелом… после встречи с Анной. Сейчас я рантье, у меня текущий счет… А в душе навсегда сохранились лишь севастопольские дни двадцатого года и — ничего больше. Через месяц я на итальянском пароходе «Кавур» еду в качестве туриста по Черному морю. Буду и в Севастополе. Только из-за этого я и взял каюту на «Кавуре». Мы простоим там почти день, я сойду на берег, похожу по его улицам, подышу его воздухом, вспомню все то, что было со мной в двадцатом году. Встанут полузабытые тени смешных моих «интеллигентов», возникнут из небытия толстый Попандопуло, забавный Рабинович-Шуйский, глупая хозяйка-капитанша… звериные, хищные фигуры Татищева, Голоскухина, Токарского…
Поеду в Бельбек, побываю у Мекензиевых высот, остановлюсь возле дома, где жила Анна…
Все это воскресит во мне и ушедшую молодость, и неразделенную любовь, и все то доброе и хорошее, что дала мне встреча с Анной… А теперь, друзья, и вам, и мне пора! — Старик встал, подозвал метрдотеля. — Вы мои гости, и я прошу разрешения быть хозяином нашей встречи.
Все четверо молча дошли до пристани, где по-прежнему суетился народ, гремели лебедки, сновали матросы, раздавались громкие крики турецких и греческих продавцов.