— Так точно. Будет сделано, Митрофаи Петрович.
— Вот теперь мы и узнаем, кто из нас «свиней», — сказал градоначальник, потирая руки.
К перрону подходил экстренный поезд с бронированной арт-площадкой и несколькими классными вагонами. На паровозе стоял пулемет, виднелись чубатые головы казаков. Через пять минут поезд был за Ростовом.
Без несен и музыки, топая сапогами, возвращались в казармы юнкерские роты и немецкий отряд.
По городу побежала, вырастая, как снежный ком, весть о крушении немецкого эшелона.
Раевская по-прежнему выступала в театре, пела на концертах и благотворительных вечерах, но весь город знал о том, что певица была любовницей Икаева. На Спасской улице, где проживала Раевская, все чаще стали показываться люди из торгового и финансового мира Ростова. Рыбопромышленники, спекулянты, мукомолы, хозяева пристаней и ссыпок, степные помещики и коннозаводчики, неопределенные «личности с золотыми цепочками, в перстнях, отставные генералы, безработные вельможи, сбежавшие сюда из Петрограда и Москвы, и еще многие другие принялись посещать квартиру актрисы — «салон», как кто-то полуиронически назвал ее. Но это не был салон. Это была деловая контора акционерного общества «Раевская, Икаев и К°», в которой продавалось все, что можно было продать и купить в пределах градоначальства. Пропуска, разрешения на ввоз и вывоз, визы на выезд и въезд, перемещения по службе, повышения, решения военно-полевого суда, получение вагонов и военной охраны, освобождение от мобилизации, открытие новых магазинов и ресторанов, разрешения на балы — словом, все!
***
— Казбулат Мисостович, у меня к вам есть просьбишка, — беря за газырь Икаева, сказал Греков.
— К вашим услугам, Митрофан Петрович. Все, что прикажете.
— Дело… э-э-э… — отводя глаза в сторону, замялся Греков, — в следующем. Проучить надо одного хама, осмелившегося не далее как позавчера оскорбить меня гнусными… самыми поносными словами. Будь это офицер или, скажем, дворянин, дело проще простого: вызвать на дуэль — и бац ему пулю в харю. А тут другое…
— Большевик? — спросил Икаев.
— Что вы? Разве ж я в таких случаях затруднялся бы! Не-ет, тут случай посложнее… — и градоначальник рассказал о стычке с немецким лакеем полковника Кресс фон Крессенштейна. — Так вот, голубчик, прямо теряюсь я, как быть. Оставить так — не могу, а что другое, понимаете… нельзя. Шум выйдет, все-таки германский подданный.
Икаев перебил его:
— Сегодня же ликвидирую его.
— К-каким образом? — тревожно спросил Греков. — Прошу помнить, что атаману может не понравиться это дело.
— Пе! — пренебрежительно свистнул Икаев. — Вы как-то упрекнули меня в чрезмерной любви к кинжалу, а ведь напрасно. Есть дела, которые сами лезут на кинжал. Словом, будьте покойны. Где ваш немец? Его адрес?
Греков вытащил из кармана бумажку и поспешно передал ее Икаеву.
— Их там двое. Денщик и лакей.
Икаев в ответ весело взглянул на Грекова и улыбнулся такой откровенной улыбкой, что полковнику стало страшно.
***
Через день газеты сообщили перепуганным обывателям Ростова о «зверском убийстве двух германских подданных», совершенном подпольным комитетом большевиков на квартире трагически погибшего полковника фон Крессенштейна. «Две неповинные жертвы террористического акта озверелых большевиков, — писала одна из газет, — найдены плавающими в крови, с изрубленными головами и обезображенными лицами. На дверях кабинета покойного полковника убийцами была оставлена записка следующего содержания: «Смерть тиранам, смерть германским империалистам! Так будет поступлено с каждым, кто осмелится помогать донскому казачеству в его борьбе с Совдепами и рабочим классом. Трепещите, буржуи! Да здравствует мировая советская власть!» Трагизм убийства этих несчастных, ни в чем не повинных людей усугубляется еще и тем, что оба должны были через день возвращаться в Германию (один из них — личный лакей полковника Ганс Кемпе, вольнонаемный человек, не военный, другой — денщик) — должны были сопровождать гроб с телом покойного. Все имущество покойного разграблено, квартира перерыта, ценные вещи исчезли».
В другой газете, передававшей ту же сенсацию, статья горько и патетически заканчивалась вопросом: «Видя совершенное возле нас злодеяние, позволительно будет спросить нашу городскую власть — доколе будут продолжаться наглые издевательства и террор большевистских убийц над честными людьми? Мы просим, мы взываем, мы, наконец, требуем от имени всей общественности самыми жестокими мерами отсечь голову подпольной гидре большевизма, угрожающей порядку…»