Они оставили человека с раздутой шеей в бывшем винном складе. Когда утром человек с раздутой шеей очнулся, замерзший чуть ли не намертво и с еще связанными ногами, его обступили люди в лохмотьях и объявили, что с этой минуты он свободен.
<…>
32
Зима установилась, как галлюциногенный фон в жизни Козефа Й. Он не знал, когда и как он стал спать с Розеттой. Каждое утро он еще просыпался с чувством, что день распростерт перед ним, как ярмарочный лоток, и он может выбрать себе все что угодно. Однако его ожидал ряд неукоснительных обязательств. И среди них — пробираться, после отбоя, к Розетте.
Она поджидала его, свернувшись калачиком, в темноте. Обычно она оставляла гореть одну из электропечей, и он находил ее там, посреди теплого веяния. Впрочем, уже от самого входа он был ведом тем особым духом, который включенная печь распространяла по кухне. Он подходил и молча садился рядом с Розеттой. Сидел и напитывался теплом и запахом печеной картошки. Она клала голову ему на плечо. Он легонько, двумя пальцами, поглаживал ее по щеке. Она подрагивала от удовольствия. Он принимался гладить ее всей ладонью. Иногда она спрашивала «пришел?», и он отвечал «пришел». Иногда она спрашивала «хочешь еще перекусить?», и он чаще всего отвечал «да». Если он отвечал «да», тогда она кормила его в темноте. Ему нравилось, когда его кормили в темноте, потому что каждый раз это было как «закрой глаза, открой рот». Она кормила его на свой лад, кормила и ласкала. Ему нравилось, когда его кормят и одновременно ласкают. В конце она спрашивала «ну как?», а он отвечал «очень даже». Тогда она спрашивала «хочешь еще?», и он говорил «нет». Она прижималась к нему и говорила «как хорошо, что ты здесь», и он отвечал «да». После еды его размаривало, от тепла и темноты тело наливалось тяжестью, цепенело. Поэтому он старался немного ускорить ход вещей. Ей нравилось, когда ее гладят по ляжкам, и он гладил ее по ляжкам. Если она хотела, чтобы ее гладили по плечам, по шее или по груди, она брала его руку и клала себе на плечи, на шею, на грудь. И тогда он долго гладил ее по плечам, по шее или по груди. Потом она говорила «ну, давай», и он торопливо ее раздевал. Она ложилась на спину и хваталась руками за край электрической печки. Он радовался, что может, наконец-то, начать. Она вздрагивала под его натиском и начинала обильно потеть. Тело ее мало-помалу покрывалось очень скользкой пленочкой пота. Она отрывисто, отчаянно дышала. Он радовался, потому что это дыхание означало, что все идет, как надо. Он пропитывался ее потом. Рубаха набухала ее потом, и все тело вбирало ее пот. Оргазм у нее был исключительный, на перехват дыхания, почти до обморока, после чего примерно с час она лежала в прострации. Все это время он тихонько поглаживал ее, сам почти засыпая. Вот в этот-то момент в кухню и прокрадывались два десятка человек.
Он никогда их не видел. Он мог бы пересчитать их тени, но никогда их не пересчитывал. Он только слышал, как своими ложками и ножами они выскребают варево со стенок казанов. Никто не говорил ни слова. Люди ели быстро, оголодавшие, но дисциплинированные. Немытые тарелки передавались из рук в руки. Розетта иногда постанывала, и Козеф Й. тихонько говорил ей «спи, спи».
Люди уходили так же деликатно, как приходили. Когда замирал последний шорох и последний звяк на кухне, Козеф Й. с облегчением переводил дух. От сердца шло и забирало его всего чувство выполненного долга. Он переставал гладить Розетту.
Она вскоре просыпалась и нежно говорила ему «ну, иди уже». Он целовал ее в лоб и поднимался. Переходил в соседний зал со столами и там ложился. Он засыпал сразу же.
33
По мере того как погода портилась, люди делались все более и более беспокойными и дергаными. Началась выдача заключенным теплой экипировки для зимы. Козеф Й. с завистью следил, как движется у одежного склада очередь повеселевших зэков. Вся колония на протяжении целого дня переживала эйфорию смены формы. Жизнерадостный толстячок по этому случаю превратился в толстячка страдающего и унылого. Каждая спецовка и каждая шапка, которые он доставал из недр склада, наносили ему глубокую рану. Людям в глаза он не глядел. Протягивал им форменную одежду дрожащей рукой, со скрежетом зубовным. Под конец дня лицо у него осунулось, глаза налились кровью и испугом, как будто он был свидетелем чего-то ужасного.