Небо было все в рваных облаках. Довольно-таки холодный ветер тряс листья тополей. Черный дым из дымоходов неприятным образом перекрывал вид неба.
— Зима будет долгая, — удрученно заметил Фабиус.
Козеф Й. хотел ответить как можно теплее и сердечнее, но не нашел других слов, кроме как:
— Вполне возможно.
— Будет семь долгих зим, помяните мое слово, — продолжал Фабиус. — Уже было семь коротких, а теперь будет семь долгих.
Козеф Й. попытался вспомнить, действительно ли последние семь зим были короткими. Однако для него все зимы были скорее мучительными, а лучше сказать — на одно лицо, все одинаковые, страшно одинаковые в своем мучительстве.
— Ну да, ну да, — все же поддакнул он, терзаясь, что не способен ни на что, кроме как на дурацкое поддакивание.
Они вошли в здание, где помещалась кухня. В прихожей Козефа Й. обдало теплом, как ни в каком другом помещении, куда ему доводилось входить. И пахло тут тоже приятно сверх меры.
— Розетта! — крикнул Фабиус. И, повернувшись к Козефу Й.: — Небось ест.
Козеф Й., однако, подумал, что было бы странным, если бы особа по имени Розетта, пребывая в кухне, не ела.
Они оказались в довольно-таки большом зале с электрическими печами.
Козеф Й. замедлил шаг, робея и сгорая желанием поближе рассмотреть эти фантастические инсталляции. Но Фабиус тянул его за рукав, они обошли две-три посудомоечных машины и направились в один из самых укромных уголков зала, позади буфетов с посудой. За деревянным столом женщина кормила ребенка.
— Это Розетта, — сказал Фабиус и в изнеможении опустился на стул.
Ребенок с любопытством смотрел на Фабиуса, и Фабиус скорчил ему рожу.
— Это Козеф Й., о котором я тебе говорил, — продолжал Фабиус. — Он поест здесь.
Козеф Й. вдохнул воздуха, чтобы что-то произнести, но ему на ум не пришло ничего. Ребенок пялился на него, и он решил хотя бы улыбнуться в ответ.
— Ладно, — прозвучал голос Розетты.
Козеф Й. вздрогнул — таким приятным был тембр ее голоса — и стал ждать, чтобы она заговорила. Но Розетта ограничилась одним словом. Она наложила в тарелку какого-то варева, комковатое, но теплое и дымящееся, и поставила тарелку перед Козефом Й.
— Хлеб без ограничений, — сопроводил Фабиус жест женщины.
Козеф Й. начал есть, довольный до невероятия. Ребенок не отрывал от него глаз, так что он даже подумал: может, Ребенок не наелся? Но нет, Ребенок явно был сыт, и теперь его просто донимало любопытство. «Я для него чужак», — объяснил это себе Козеф Й. Деликатно жуя, он взглянул на Ребенка. Ребенок ему улыбнулся. Козеф Й. принял эту улыбку с бесконечным восторгом. «Милый ребенок, — подумал он. — И еда хороша». Все-все было проникнуто теплом и гостеприимством в этом отсеке тюрьмы.
— Ничего так, ничего? — смеясь, спросил Фабиус.
Козеф Й. кивнул и засмеялся с полным ртом. Женщина тоже засмеялась. Все трое смотрели на него теперь прямо-таки растроганно. Козеф Й. впервые в жизни почувствовал себя счастливым.
— Хотите добавки, я положу, — произнесла Розетта своим ласкающим голосом.
— Нет-нет, — сказал Козеф Й.
— Вы не стесняйтесь, — сказала женщина.
«Так, так, говори со мной, говори еще и еще», — подумал Козеф Й. Он слушал бы Розетту до бесконечности, даже если бы она рассказывала ему, как устроены посудомоечные машины. «Я ей потом помогу», — решил он. Да, просто необходимо было тоже что-нибудь сделать для этих людей. «И Фабиусу помогу», — пообещал он себе, хотя не знал, каким образом он мог бы помочь Фабиусу.
Женщина наложила ему еще порцию, уже не спрашивая. Все трое снова засмеялись, когда он принялся за еду. «Какие милые, какие добрые, ах какие люди, — повторял и повторял про себя Козеф Й. — Вот она, жизнь, вот она, свобода, вот она, наконец-то, полная, настоящая свобода».
— Я пошел, — объявил Фабиус.
— Спасибо, спасибо большое, — крикнул Козеф Й. вслед охраннику.
— Хотите воды? — спросила женщина.
— Хочу, хочу, — с энтузиазмом отозвался Козеф Й., надеясь завязать с ней хоть краткий, но разговор.
— Принеси господину Козефу стакан воды, — сказала Розетта Ребенку.
Ребенок сорвался со стула и принес стакан воды. «Какой послушный», — подумал Козеф Й.
— Какой он у вас послушный, — сказал он вслух, потому что хотел что-то сказать и не нашел ничего лучше, чем повторить свою мысль.