— Эй, приятель… Живой? — окликнул он Тренча.
И услышал голос, больше похожий на шорох мешковины:
— Габбс, ты?
— Я.
— Мы еще живы?
— Не уверен.
За несколько последних часов Марево прилично потрепало его тело, но куда хуже оно обошлось с разумом. Собственное сознание сейчас казалось Габерону брошенным кораблем-призраком. Безлюдной шхуной, на которой не осталось и следа человеческого присутствия, лишь какая-то липкая, приторно пахнущая дрянь, запачкавшая все отсеки и палубы… Трюмы, где полагалось находиться воспоминаниям, были полны звенящей пустотой, паруса порваны в клочья, руль перебит. Габерон не имел ни малейшего представления, что пережил за эту ночь, но всякий раз, когда пытался вспомнить, мозг словно обжигало изнутри.
Габерон на ощупь вытащил из кармана часы и выругался. Они были разбиты вдребезги, прочный корпус погнулся, сложные механические потроха звенели внутри россыпью железной трухи, а стрелки превратились в пружины. Кто-то хорошо постарался для того, чтоб уничтожить хитрый механизм. Возможно, он сам в припадке неконтролируемой ярости бил ими по палубе? А может, Тренч?..
Габерон швырнул часы в угол и встал. Это далось ему непросто. Вспоминая, как ходить и как переносить центр тяжести, он словно учился управлять кораблем незнакомой конструкции, к тому же, жестоко изношенным и едва держащемся курса.
— Гомункул, — прохрипел Габерон, держась рукой за борт, — Связь с…
— Принимая ваше наивысочайшее пожелание, кармически обособленное в гипоаллергенную составляющую воздушного спектра, следует концентрически абстрагироваться от идиосинкразических капиталов, способствующих вызреванию травоядного нигилизма…
— Готов, — Габерон презрительно сплюнул, и даже это далось ему с трудом, во рту было сухо, как в пустой топке, — Кажется, наш гомункул только что самовольно покинул свой пост.
Протух. Рехнулся. Выжил из ума.
Сложная магическая конструкция оказалась сродни часам — не выдержала затянувшейся пытки. Погибла, испытав на себе разрушающее воздействие хаотической и безумной силы Марева.
«Теперь от него никакого толку, — вяло подумал Габерон, — Теперь не то что кораблем управлять, он и яйца сварить не сможет…»
Единственным, кто не собирался сдаваться Мареву, был голем. Как и прежде, он измерял шагами мидль-дек, время от времени замирая и изрекая очередную бессмыслицу:
— …рассмотрим пример с равенством отрезков на обеих секущих между собой, в противном случае данное утверждение становится неверным…
Тренч выглядел не лучше. Помятый и потрепанный, в своем мешковатом плаще, он напоминал обломок кораблекрушения, обернутый брезентом. Но когда он поднял голову, стало видно, что лицо у него вполне человеческое, разве что ужасно бледное и с глубокими синяками под глазами, каких не бывает даже у отстоявших три вахты подряд.
— Габбс?..
— Порядок, — Габерон подмигнул ему и упал рядом. Собирался присесть, но подвело вдруг правое бедро, — Ну у тебя и вид, приятель.
— Мне плохо, — сонно пробормотал Тренч, — Наверно, я умираю. На какой мы высоте?
— Понятия не имею, — беспечно заметил Габерон, — Часов у нас больше нет. Так уж вышло. Думаю, приближаемся к трем сотням.
— А три сотни…
— Это смерть, — просто сказал Габерон, — Уже не смерть сознания, а смерть плоти. Ниже трехсот растворяется даже дерево. К тому моменту Марево успевает выжать из своих жертв все до капли. Это даже не убийство, по сути. Всего лишь утилизация отходов.
Некоторое время они сидели рядом, привалившись спинами к борту, и слушали шаги голема. Шаги эти давно потеряли размеренность и ритм. Механический убийца то семенил по палубе на своих паучьих лапах, то надолго замирал, то двигался какими-то нелепыми шагами, словно исполнял сложный танцевальный номер с большим количеством позиций.
— Как, вы сказали, его зовут? — бубнил он, — Ах, не знаете? Прибыл сегодня утром? В саржевом костюме? Как интересно. Немедленно отправить агентов в порт и в Лонг-Джон, пусть проверят наверняка. Особенное внимание обращайте на запах ванили…
— Чертов болванчик, — Габерон хрипло рассмеялся, — Ему все ни по чем! Рехнулся, как рыба на нересте, а все равно марширует… Он крепче, чем я думал. Куда крепче.
— Крепче нас? — уточнил Тренч без всякого выражения.
— Как знать… Может, что и крепче.
Прежде чем задать следующий вопрос, Тренч долго молчал.
— Ринриетта улетела?
Габерон осторожно шевельнул плечами:
— Она была бы последней дурой, если б не улетела.
Тренч неожиданно посмотрел на него в упор.
— А ты бы улетел?
Габерон выдавил из себя улыбку. Улыбка была неказистой, не чета его парадной. Бледная и слабая улыбка смертельно уставшего человека. Так в родную гавань возвращается из дальней экспедиции корабль — с потертыми парусами, обожженный, лишившийся флагов и вымпелов, накренившийся, едва ползущий по ветру…
— Приятель, я бы убрался отсюда быстрее, чем ты смог бы произнести мое имя.
— Бросив нас с капитанессой?
— Что ж поделать… Запомни, дядя Габби знает толк в хорошей одежке, но собственная шкура для него ценнее всего.
Тренч тихо засмеялся, отчего Габерон опасливо на него покосился. Кажется, на инженера опять подействовали медленно сводящие с ума муки Марева. Но, отсмеявшись, Тренч внезапно обрел прежнее спокойствие.
— Ты ведь всегда врешь, да? Даже перед лицом смерти?
— О чем ты?
— Ты ведь вовсе не такой самовлюбленный идиот, каким хочешь казаться.
Габерон отчего-то почувствовал себя уязвленным.
— Не понимаю, что ты несешь, — отозвался он оскорбленно, — Видать, хорошо ты Марева хлебнул…
— «Саратога».
— Что еще за «Саратога»?
— Корабль, что вез меня в Шарнхорст. Ты отправил его в Марево одним выстрелом. А потом соврал капитанессе про то, что уронил пальник из-за крема, помнишь?
Габерон хотел было запротестовать, но понял, что не сможет сделать это достаточно убедительно. Кроме того, в этом уже не было особого смысла. Когда над тобой — семь сотен футов Марева, на многие вещи начинаешь смотреть иначе.
Он улыбнулся и подмигнул бортинженеру:
— А ведь хорошо вышло, а?
— Хорошо, — согласился Тренч, — Она поверила. — Но зачем, Габбс?
Габерон склонил голову, что могло означать кивок.
— Ничто так не укрепляет нас, как слабости тех людей, что нас окружают, — произнес он, — Ринриетта отчаянно хочет быть сильной. Но у нее это не всегда получается.
— Поэтому ты специально выглядишь напыщенным идиотом?
Габерон поморщился.
— Эй, не перегибай! Я просто… позволяю ей чувствовать себя свободнее. Собственные слабости всегда отступают в тень, когда наблюдаешь за слабостями других людей. А у Ринриетты все еще слишком много слабостей, от которых она пытается избавиться. И которые время от времени заставляют ее оказываться в глупейшей ситуации. Слушай, — он толкнул локтем Тренча, — А ведь тот выстрел и в самом деле был хорош, а?
— В самом деле. Прекрасный прицел.
— То-то же, — Габерон щелкнул пальцами, — Точно в котел. Не так-то это и просто, надо сказать, даже когда стреляешь по неподвижной цели. Боковой ветер, поправки, разница высот…
— Ты ведь сразу все понял, да?
— Приятель, я полощусь в этих ветрах почти всю свою жизнь, — Габерон скупо улыбнулся, — Разумеется, я почуял запах засады. И заметил, как головорезы из экипажа прячут под парусиной оружие.
— Но ничего не сказал капитанессе.
— Чтоб она бросилась в рукопашную, размахивая саблей? Боязнь оказаться недостаточно хорошей, чтоб стать достойной наследницей своего деда — ее главная слабость. Все из-за проклятого Восьмого Неба… Если за ней не присматривать, она точно окажется там раньше положенного… Я лишь стараюсь ограждать ее от чрезмерно больших неприятностей. Иногда мне это даже удается. Но ты-то как понял?
Улыбку Тренча можно было бы не заметить в темноте. Габерон бы и не заметил, если б не видел смутно его лица в тревожном алом свечении стайки фотостомий[1].