- Если хочешь, можешь снять пиджак... - сказал господин Ладмираль сыну.
Эдуар был не прочь и даже потянулся к крахмальному воротничку, чтобы его расстегнуть, но не посмел. Он знал, что отец не терпит небрежности в одежде и сделал предложение из чистой вежливости, ожидая, что оно не будет принято. В первое время Мари-Терез не понимала этого и настаивала:
- Да сними же пиджак, раз тебе разрешает отец!.. Ты совсем взмок...
- Нет, мне и так хорошо, - уверял Эдуар. - Совсем не жарко!
- Его не поймешь, - жаловалась Мари-Терез, промокая мужу шею салфеткой. В городе он без церемоний снимает пиджак в такую жару. Что мешает ему поступить так в деревне?
- Разумеется, - подхватывал господин Ладмираль.
Он негодовал на сына за то, что тот ломается, и одновременно испытывал неудовольствие при одной мысли, что тот, как извозчик, скинет пиджак. Поэтому Гонзаг, чтобы сделать приятное отцу, оставался в пиджаке, и тогда господин Ладмираль сердился на сына за мягкотелость .
К обеду была подана огромная курица. Дети пожирали ее молча. Окончательно пришедшая в себя Мирей старательно набивала живот, не ведая о тех муках, которые ждут ее на обратном пути.
- Приглядите за малышкой - впереди поезд, - сказал Гонзаг.
- Ее будет тошнить в любом случае, - ответила Мари-Терез, - так пусть хоть вкусно поест.
- Сколько же я, оказывается, могу слопать, - вздохнул Люсьен, залпом опорожнив стакан, чтобы утрамбовать съеденное.
- На здоровье, - с полным ртом произнесла Мари-Терез, - продолжай в том же духе, мой звереныш.
Господина Ладмираля эти слова немного покоробили, но он проявил сдержанность. "Моя вина в том, что я слишком требователен, - думал он. - Дети воспитаны не хуже других. Это я несносный старик. Мне так приятно, что они приехали и с аппетитом едят, я их очень люблю..." И, чтобы искупить свои дурные мысли, налил полный стакан вина Эмилю. А тот для верности опорожнил его залпом, опередив запоздалый протест отца:
- Неужели ты хочешь, чтобы он все это выпил?
Торжествующий Эмиль потряс своим пустым стаканом, показывая, что был достоин оказанного доверия.
- О-ля-ля! - произнес он. - Для меня это раз плюнуть. Я окосел только однажды, помнишь, мама?
- Советую тебе не бахвалиться, - ответила мать. - Нужно было видеть, обратилась она, как бы оправдываясь, к господину Ладмиралю, - какую взбучку он получил от отца.
- Ты был пьян? - с улыбкой, не скрывая интереса, спросил дед. - А ну-ка расскажи.
- В тот день я помогал консьержу заливать вино в бутылки, - ответил Эмиль. - В погребе было темно. Я притащил туда четверть. И каждый раз отхлебывал из нее. В конце концов я еле держался на ногах!
- Вот уж чем я не стал бы гордиться, - сказал Гонзаг.
- Я не говорю, что горжусь, - ответил Эмиль. - Я просто рассказываю дедушке.
- И тебе было приятно? - спросил тот.
- Еще как! Кстати, дедушка, говорят, что при этом все двоится в глазах. Это не так. Я вообще ничего не видел. А ты, дедушка, бывал пьян?
- Бог мой, - ответил господин Ладмираль улыбаясь, - это было так давно...
- Хотел бы я тебя таким увидеть, - сказал, улыбнувшись милой улыбкой, Эмиль. - А папа бывал пьяным?
- Спроси его сам, - ответил господин Ладмираль.
- Он говорит, что нет.
- У тебя очень серьезный отец, - сказал господин Ладмираль с такой очевидной иронией в голосе, что это задело Эдуара, недовольного тем, что его дети могли это почувствовать. Он открыл было рот, чтобы сменить тему беседы, когда в разговор вмешался Люсьен:
- В лицее на днях учитель спросил, хотели бы мы жить в древние времена. Один из учеников ответил "да", и учитель спросил: почему? А тот сказал: "Чтобы быть илотом, так как их спаивали за деньги, чтобы показывать детям".
Эдуар был возмущен. Следовало немедленно вмешаться, прежде чем Мари-Терез спросит, что такое илот.
- Очень остроумно! - произнес он недовольным тоном. - И что же ответил учитель?
- Он чуть не помер со смеху, - ответил Люсьен.
Господин Ладмираль смеялся от всей души. Его забавляло, что дети немного шокируют своего отца. В молодости есть что-то очень привлекательное. Господин Ладмираль снова наполнил стаканы обоих мальчишек, которые опорожнили их с молниеносной быстротой. Эмиль при этом с удовлетворением крякнул, а Люсьен закашлялся до слез.
- Им будет плохо, - заметила Мари-Терез.
- Bonum vinum , - произнес дед, - bonum vinum:
И попробовал затеять небольшой спор с сыном по поводу того, как надо продолжить фразу: laetificat cor humanum или laetificat cor hominum. В такого рода спорах от Эдуара толку было мало, к тому же он испытывал неловкость, когда речь заходила о вещах, которые не могли интересовать жену. Считая себя знатоком латыни, Эмиль, явно хлебнувший лишнего, вмешался в разговор таким пронзительным голосом, что его пришлось угомонить. Он не стал упорствовать, почувствовав, что дед доволен проявленным им интересом к научному спору, и предпочел остаться на достигнутых позициях в надежде получить до конца обеда еще толику вина. И был действительно вознагражден. Когда принесли сыр, Эмиль выпил еще вина, но испытал на сей раз меньше удовольствия, ибо голова сильно кружилась. Его мутило от съеденного, лицо так и пылало. Чтобы допить последний стакан, ему пришлось сделать усилие, но он не спасовал.
По обыкновению, кофе пили в саду, в приятной обвитой зеленью беседке в классическом стиле. Мальчикам разрешили поиграть на лужайке, служившей продолжением сада, прекрасной лужайке, заросшей сочной травой и обсаженной толстыми кривыми яблонями. Скорее даже приказали, а не разрешили. У них не было никакого желания играть на лужайке. Им куда больше хотелось остаться в доме и поспать. Что ж, придется поспать на лужайке.
В беседке господин Ладмираль с сыном медленно потягивали из маленьких рюмок коньяк. Немного раскрасневшаяся, слегка залоснившаяся Мари-Терез с невероятной ловкостью вязала носок. Стальные спицы так и мелькали в лучах солнца, рассыпая вокруг отблески, и господин Ладмираль лениво подумал, что у молодой женщины руки полны звезд. Эта мысль немного разогнала дремоту. Он улыбнулся. Игра света в листве восхищала его, погружая в умиротворяющую негу. Это летнее свечение было так прекрасно. Как и это марево над землей, чуть приглушающее яркость зеленых, красных, золотых красок сада. Как и это солнце, льющее, распыляющее вокруг золото. Пусть не болтают, что солнце подобно растворителю или порошку съедает краски. Напротив, оно делает их полными жизни, насыщенными до предела, превращает в одухотворенные существа, просящие ласки, в слова, которые требуют разгадки. В такие минуты господин Ладмираль сознавал, что любит живопись больше всего на свете, что ему не о чем жалеть в прожитой жизни, что если и не все удалось, это не имеет большого значения, ибо он всегда понимал, что должен делать, и пусть не достигнув вершины, он все же ее увидел. В полудреме, согретый льющимся на него ярким, теплым светом, господин Ладмираль представил себе Моисея, умирающего после многих выпавших ему на долю испытаний, увидевшего перед смертью землю обетованную, куда ему не дано было ступить. Не испытывая ни сомнений, ни сожалений, не отвечая больше ни за что и ни за кого, он просто умирал, успев увидеть, постичь, полюбить заново то, что любил всегда. Можно умереть и за нечто менее дорогое. Господин Ладмираль видел возле себя черный силуэт сына. Если бы только черный! Он различал рыжие, синие тона, а само лицо показалось ему внезапно фиолетовым, почти пурпурным. Вот что надо было бы писать, о чем надо было догадаться. Слишком поздно. Господина Ладмираля мало-помалу одолевал сон, он ощущал это, позволяя сну овладеть собой в ослепительном великолепии солнечного света. Какая же это радость! "Мой сын стал пурпурного цвета, - подумал он. - Я сделал пурпурного ребенка!" Господин Ладмираль спал.