– К Жозефу дар речи возвращается уже после, – рассказывала Элен.
– Моего прорывает во время, совсем как было у нас вначале, когда он пытался пристроиться. А потом он начинает меня звать, и зовет, и зовет…
– Зовет?..
Титюс звал Таниту, звал не переставая: «Танита! Душечка! Сердце мое! Лапочка! Птенчик мой! Радость моя! Петелька моя! Шишечка кедровая! Полная моя чернильница! Фонарик мой! Бабочка моя капустница! Моя милая! Моя мягкая! Моя шкурка! Моя печенка! Мой хвостик! Мой скребочек! Мои яблочки! Райские кущи мои! Рыбонька! Плиточка шоколадная! Жизнь моя! Жизнь моя! Жизнь моя! Жизнь моя!»
Порой одна из них, Элен или Танита, мечтательно произносила:
– А кто такая эта Жервеза?
Об этом мало что было известно. Титюс и Силистри никогда не говорили дома о работе, Силистри из-за детей, Титюс – чтобы Танита продолжала считать его «единственным легавым-поэтом за два тысячелетия полиции и поэзии».
– Чем это она доводит их до такого исступления?
И стойкие хранительницы домашнего очага позволяли себе отпустить пару шуточек в свой портвейн.
– Заставляет их читать молитвы?
Что ни говори, когда в доме появились четки, они обе чуть не онемели от удивления.
– У твоего тоже?
– Спрашиваешь! Четки на поясе, рядом с наручниками.
Сейчас же, когда Титюс был еще в ней, но постепенно приходил в себя, Танита кончиками пальцев гладила его по больному месту. Кто-то ударил ее благоверного по голове, отчего на темечке у него выросла шишка, как вторая макушка.
– Поскользнулся на банановой кожуре.
– Я подарю тебе шляпу счастливчика на две макушки, дорогой.
Он поднялся и, шатаясь, поплелся в ванную.
Она отправилась за двумя стаканами и ромом, и лимоном, и льдом, и абсентом, и папиросной бумагой, и брикетом гашиша, его «плиточкой шоколадной».
Выйдя весь распаренный из душа, Титюс заявил:
– Нужно это выбросить.
Он указал на свои пропитанные кровью вещи, мертвой тушей сваленные в кучу на паркете.
– Я мигом, и оденемся в шелк, хочешь?
Она придумала, как успокаивать его, накидывая ему на плечи шикарный дорогущий шелковый халат; не то чтобы он был чересчур кокетлив, но эти ткани японских династий умиротворяли его, ее Титюса.
Как раз над ними, в квартире верхнего этажа, Элен, пользуясь тем, что еще не вечер, воскресенье еще не кончилось, а дети на каникулах у бабушки с дедушкой, приводила в чувство Силистри. А не пойти ли нам немного проветриться? Прогулялись бы до площади Бастилии, вместе с Титюсом и Танитой, сходили бы на какой-нибудь из новых шедевров Рене, «Курить» или «Не курить», потом зашли бы перекусить к Надин, в бистро «Анвьерж», как тебе?
– А про что они, эти фильмы?
– Про то, что бы было, если бы я выбрала Титюса, а Танита прибрала бы моего Силистри.
– Танита была бы самой счастливой женщиной на свете, а ты бы слюнявила сейчас косячок. Любопытно посмотреть!
– А как насчет перекусить у Надин?
– Тоже неплохо.
Но зазвонил телефон.
Жервеза.
И вместо фильма получили висельника.
Повесившегося голым перед зеркальным шкафом.
Голое тело в мягком свете ночника.
Жервеза знала его. Она всхлипнула:
– О… Шестьсу.
Миленькое воскресенье.
Титюс и Силистри непременно посочувствовали бы, если б не застыли в немом удивлении. Тело повесившегося было все сплошь в татуировке, от шеи до пят. На талии расположилась кругом деревенька, в которой Жозеф Силистри узнал площадь Празднеств, королевство его детства. От площади разбегались улицы, плотной сетью покрывая торс повесившегося, его спину, руки и ноги; улицы пролегали между группами теперь уже не существующих домов. В то время как Жервеза тихо повторяла: «Шестьсу, Шестьсу», Силистри, не удержавшись, шепотом стал читать названия улиц, воспроизведенные татуировкой: улица Биссон, улица Вилен, улица Пьят, улица де ля Map, улица Рампоно, улица Прессуар и улица Маронит, улица Туртий и улица Баликьяо. Лесенка перехода Жюльен-Лакруа, поднимавшаяся вдоль позвоночника, заканчивалась у шеи в синих разводах перекрестка улицы Пьят, Трансваальской и улицы Анвьерж, в двух шагах от кафе Надин, где Титюс и Силистри должны были бы находиться в настоящий момент, сидя за столом в компании Элен и Таниты.
Здесь рисунок заканчивался, отсеченный следом веревки.
И тут Жозеф Силистри взглянул на лицо повесившегося.
– О господи…
Титюс заметил, как он побледнел.
– Ты его знаешь?
Раздался голос прежнего Силистри:
– Это господин Божё.
Это был голос из прошлого. Тридцать лет прошло.
Да нет же… как же так, папаша Божё!
Господин Божё, к которому Силистри всей семьей прибегали вечером прятаться от отцовских побоев; кабачок папаши Божё, куда Жозеф, сделав уроки, ходил перетирать стаканы; овернец Божё, угольщик с площади Празднеств, который, не обращал внимания на удешевление угля, бесплатно менял сломанные замки и стекла, выбитые папашей Силистри; кабатчик Божё и его последний виноградник, куда Жозеф со своими приятелями прибегал после школы собирать виноград; Божё, который тратил свои сбережения, балуя детишек квартала, но который никогда не улыбался и всегда наказывал им не пускать деньги на ветер: «Берегите ваши барыши, ребятки, в пяти су никогда не насчитаешь шесть…»
– Шестьсу, – шептала Жервеза, – О! Шестьсу… Титюс заметил, что телефонная трубка снята и лежит рядом с аппаратом.
«Не стоило тебе подключать этот свой автоответчик, Жервеза, – подумал он. – Нет ничего хуже, когда хочешь услышать живой голос. Молчание и то больше помогло бы…»
Титюс положил трубку на место.
– Он оставил письмо.
Несколько слов на конверте.
– Это тебе, Жервеза.
Жервеза протянула руку. Вскрыв конверт, она получила все. Целое состояние.
– Люстра, – сказала Жервеза.
Титюс и Силистри переглянулись.
– Снимите подвески.
На самом деле это оказались не подвески, а маленькие столовые солонки, похожие на хрустальные капли. Все почти были заполнены ровно наполовину. Титюс высыпал немного порошка на тыльную сторону ладони.
– Вот дьявол, – сказал он, попробовав смесь на кончик языка.
И, передавая солонку Силистри, добавил:
– Жервеза унаследовала гору кокаина. Жервеза не слушала. Она встала. В придачу ей досталось еще и маленькое зеркальце, которое она опустила в карман. Она стояла у окна и смотрела на зебру, скачущую в ночи, в свете двух боковых фонарей, попирающую копытами последний действующий кинотеатр в квартале. В кармане платья маленькое зеркальце, как холодная лужица, прижималось сквозь ткань к бедру Жервезы. «Что такое вы увидели, Шестьсу?»
21
То, что увидел Шестьсу Белый Снег, развернулось на следующий день парадной дорожкой по полосам газет. Беспрецедентное культурное событие. И сейчас Жюли читала об этом вслух Барнабе, где-то на Елисейских Полях, в парижском офисе старого Иова.
– «Барнабу, или величайший парадокс пластического выражения». Так и написано, черным по белому. Тебя это впечатляет?
– Продолжай.
Барнабе говорил с Жюли, но показываться не хотел. Жюли, сидя на канапе, обращалась к зеркальному шкафу. К шкафу, зеркало которого отражало все: канапе, глубину комнаты, убегающий к входным дверям коридор, все, кроме Жюли. Зеркало, строптиво отбрыкивающее человеческое изображение. Как напоминание о первых шалостях Барнабе в его опытах по стиранию предметов, эти стекла с нарисованным на них отражением до мельчайших деталей воспроизводят всю обстановку, но только не ваше лицо.
Зеркальный шкаф говорил голосом Барнабе, немного измененным прошедшими годами:
– Читай дальше…