— Могут, — кратко возражаю я. — Так же, как за всяким другим. Эти типы ничем не пренебрегают.
До этого момента я не был уверен, что за нами следят. Но теперь, взглянув в зеркало заднего вида, убеждаюсь, что черный «ситроен», набрав скорость, снова показался далеко позади, на пересечении Алезиа. Перед бульваром Брюн я несколько замедляю ход, затем, оставиви позади Порт д'Орлеан, жму на педаль газа до предела.
— Если за нами в самом деле следят, так лучше вернуться, вместо того чтоб так гнать, — нервно замечает старик.
Но после того как я с таким трудом вытащил его из дому, упустить его сейчас я никак не могу.
— Не бойся, долго так нестись не будем. Поедем на матч. Потерпи немного.
Перспектива посмотреть матч не вызывает у Младенова ни малейшего энтузиазма, однако это все же лучше, чем оказаться изуродованным или убитым в случае, если у меня хоть чуть дрогнет рука, держащая руль. По существу, сто сорок километров для «ягуара» не такая уж фантастическая скорость, но когда ходовая часть у этого «ягуара» разболтана и расшатана, скорость эта весьма ощутима.
Я снова смотрю в зеркало заднего вида и в тот момент, когда черный «ситроен» снова показывается вдали, резко сворачиваю к стадиону «Буффало». А тремя минутами позже ставлю свою колымагу среди множества других машин и, слегка подталкивая, ввожу Младенова на стадион, сотрясаемый возгласами продавцов. Кому охота, пускай ищет нас здесь, в обществе двадцати тысяч человек.
Прогулка со стариком была заранее тщательно продумана, и на случай погони за нами я взял два билета на «Буффало», крайне заинтересованный в том, чтоб разговор с Младеновым состоялся сегодня же. Билеты, купленные предварительно, обеспечили нам места в хорошем секторе — в непосредственной близости от поля и далеко от входов. Если бы и пришло кому в голову прилипнуть к нам, мы бы увидели его издалека, да и сотни зрителей не потерпят, чтоб перед ними кто-то маячил, со всех сторон осыплют бранью.
Стадион битком набит народом. Десятки продавцов звонко и напевно нахваливают свои мятные конфеты и шоколадное мороженое. Громкоговорители изливают на людское сборище какой-то хриплый твист. Где-то рядом ревут и немилосердно воют опробуемые моторы. А над всем этим столпотворением огромное женское лицо с ослепительной улыбкой внушает нам, что «препарат ПЕРСИЛЬ стирает лучше, чем любой другой», как будто все собрались тут для того, чтобы заняться стиркой.
— Пожалуй, сегодня не футбол, а что-то другое, — говорит Младенов тоном знатока, когда мы занимаем свои места.
Сознание, что он все же остался жив после такой бешеной езды, вызвало у старика приятное возбуждение.
— Сток-кар, — коротко объясняю я. — Международное соревнование Франция — Бельгия.
И чтобы избежать дополнительных объяснений, спрашиваю:
— Лиды как будто не было дома, а?
— Ушла с Кралевым. Никак эта девушка не акклиматизируется. Беда мне с нею.
— Какая такая беда?
— А как же? Доверил ее тебе — вырвалась… Ну, тут еще куда ни шло: у тебя своих забот хоть отбавляй, тебе не до женитьбы. Потом вроде бы с Милко сдружилась, но тот оказался олухом, и хорошо, что оказался олухом и ничего не вышло. Теперь и от Кралева нос воротит. Что ты там о нем ни говори, это человек серьезный и намерения у него серьезные, но моя так держится с ним, будто он не мужчина, а змей стоглавый.
— Так ведь ходят вместе? Чего же тебе еще?
— Ходят… Пока не прикрикнешь на нее, не пойдет. Да и то после слез и сцен на кухне. Будто всю жизнь собирается сидеть на моем горбу!
Старик умолкает и рассеянно смотрит перед собой. Огромное поле окружено широкой и удобной беговой дорожкой. Но похоже, что сегодня эта дорожка не будет использована именно потому, что она слишком удобна и проходит чересчур близко от зрителей. За нею идет вторая, внутренняя дорожка, неровная и грязная, с разбросанными тут и там препятствиями — бочками из-под бензина, автомобильными шинами, кучами земли. В этот момент на поле двумя длинными колоннами выезжают участники состязаний.
— А, да это же автомобильные гонки готовятся, — бормочет Младенов. — Гонки таратаек.
— Что-то в этом роде, — коротко отвечаю я, так как не знаю, да и не особенно интересуюсь тем, что такое «сток-кар».
Выехавшие на стадион машины — это действительно таратайки в полном смысле слова. Это ветераны всевозможных марок: «пежо», «рено», «ситроен», «олдсмобиль», «шевроле» и даже огромный допотопный «паккард». Хотя они обшарпаны и разбиты до невозможности, вид у них праздничный, потому что недавно, может вчера или сегодня утром, их обрызгали простым малярным лаком. Машины одной команды небесно-голубые, другой — белые.
— Значит, такие дела, — неопределенно говорю я, пока машины той и другой команды группируются по обе стороны центральных трибун. — А что установлено относительно убийства Милко?
— Что тут устанавливать? — поднимает брови Младенов. — Коммунисты его ухлопали, ясно как день. Решили, по-видимому, приступить к разгрому Центра. Для этих людей все средства хороши.
— А сам-то ты веришь в это или говоришь просто так, ради пропаганды?
— Мне только этого недоставало — с тобой заняться пропагандой! Неужто не видишь, какой оборот приняло дело?
— Вижу. Дело приняло такой оборот, что Центру, несомненно, грозит разгром, только не со стороны коммунистов, а изнутри.
— Ты опять начинаешь клонить к тому, что во всем виноваты Димов и Кралев.
— Именно. Только я ничего не выдумываю, а просто наблюдаю факты, которых ты не замечаешь.
— Ну конечно, Младенов спит…
— Они убаюкивают тебя. И особенно ловко делают это в последнее время. «Бай Марин то, бай Марин се». Уже одно то, что они так настойчиво тебя убаюкивают, должно было тебя насторожить. Глубокий наркоз дают перед серьезной операцией. Они явно готовятся ампутироавть тебе голову…
— Таких вещей не говорят, — нервно бросает Младенов.
— Говорить — пустяки, некоторые это делают. За что, по-твоему, погубили Милко?
На грязной беговой дорожке выстроились две команды — белая и голубая, по шесть машин в каждой. Впереди остановилась машина в белую и красную полосу, словно некая зебра особой породы. Но вот зебра трогается с места, издав пронзительный вой сирены; за нею, тесня одна другую, устремляются машины обеих команд, напирая на идущих впереди, но тех пока сдерживает зебра. Вдруг красно-белая круто сворачивает в сторону, открывая путь состязающимся. По раскисшей дороге таратайки кидаются вперед, каждая норовит обогнать других и в то же время задержать идущую рядом машину противника. Под невообразимый рев моторов машины то и дело сталкиваются, таранят друг друга, врезаясь то бампером, то брызговиком, то боком, и все это под экзальтированный вой публики.
— Ты знаешь, кто его уничтожил, нашего Милко? — кричит мне в ухо Младенов.
— Знаю и кто и почему! — рявкаю я в ответ. — Милко нам симпатизировал и дал понять, что он на нашей стороне, вот за это его и уничтожили. На днях схлестнулся с Кралевым: «Довольно, — кричит, — этих анонимных статей! Пускай пойдет передовица за подписью Младенова. Крупное имя, большой авторитет!» Кралев весь пожелтел. И вот разделались с парнем…
Моя версия не целиком придумана. Милко и в самом деле раздражали анонимные статьи, и, ссылаясь на номер, подписанный в печать, он заявил Кралеву, что журнал не может состоять из одних анонимных материалов.
Грохот возле нас усиливается. Одна из голубых машин слетает на обочину и опрокидывается. Туда бросаются люди в белых халатах. Кувырком летит бельгийский «плимут» и тут же загорается. Из кабины едва успевает выбраться водитель. Остальные таратайки — с продавленными дверками, с дребезжащими, развороченными бамперами, с текущими радиаторами и картерами — продолжают зигзагами мчаться вперегонки, поднимая невообразимый шум и изрыгая тучи дыма.