— По-вашему, я не занял такой позиции?
— Заняли, но против воли и без достаточной моральной подготовки, чтобы быть последовательным до конца.
— Что значит «до конца»? Признать законными убийство и насилие? Согласиться с тоталитарной системой правления? Нет, Валенсия, в этом на меня не рассчитывайте!
— Откровенно говоря, я ни в чём на вас не рассчитываю. И никогда не обольщался на ваш счёт. Слишком хорошо знаю людей вашего типа. Я уже говорил вам однажды и повторяю сейчас: вас больше интересует собственное спасение, чем спасение народа. Вы можете отрицать, но религиозное воспитание оставило в вашей душе семена, которые взошли чувством вины и желанием её искупить. Люди, подобные вам, никогда не смогут бороться за социальную справедливость.
Пабло Ортега встал.
— Как и положено литератору, — продолжал Валенсия, — вы не перестаёте играть словами. А при виде первой же капли крови вы и вам подобные недотроги съёживаетесь, заболеваете медвежьей болезнью и убегаете в кусты. — Жестом прокурора он протянул руку в сторону Ортеги. — Держу пари, что через несколько недель вы будете ворчать (если уже не ворчите), что это не та революция, о какой вы мечтали. И в конце концов при первой возможности удерёте в Майами, где станете загорать, ходить по казино, пописывать статейки против революционного правительства Сакраменто и сочинять поэмы о народе, который стонет под «коммунистическим сапогом». Своим мученическим видом вы завоюете расположение американских старушек, пекущихся о спасении «банановых республик», а ваши статьи очень хорошо будут оплачивать редакторы-янки.
— Вы ошибаетесь, Валенсия, я не уеду отсюда. Я останусь, чтобы получить то, что революция обещала народу. Я имею на это право.
— Вашего права я не оспариваю, но сомневаюсь, что вас хватит на это.
— Поживём, увидим…
Валенсия взял термос, налил в стакан немного воды, проглотил таблетку из железной коробочки и запил её водой. Его рубашка цвета хаки пропотела под мышками. Жужжал вентилятор. Вдруг зазвонил телефон, и Валенсия схватил трубку.
— Да, Валенсия… Что случилось? Что? Сейчас нет. Минут через пять вели ему войти.
Положив трубку, он сел на край стола и скрестил на груди руки.
— Послушайте, Пабло. Ваш друг Грис говорил, что есть насилие, которое он приемлет, хотя и без восторга. Это насилие справедливости над насилием бандитов. Сейчас перед нами стоят гигантские задачи, и мы не можем терять время на пустяки.
— Если вы считаете жизнь человека пустяком, у меня мало надежд на будущее этой революции.
— Не беспокойтесь, мы, истинные революционеры, позаботимся о её будущем, в которое верим.
Несколько дней спустя Ортега и Годкин, пообедав, гуляли по вечерним улицам Серро-Эрмосо, когда услышали передаваемое по радио сообщение о том, что Габриэль Элиодоро Альварадо выписан из госпиталя и в ближайшее время предстанет перед революционным трибуналом.
— Ты знал об этом? — спросил Билл.
— Да. Со вчерашнего вечера. Последнее время я много думал о нём…
— Неужели ты полагаешь, что ответствен и за его судьбу?
Они вошли в бар выпить кофе.
— Я уже принял решение, Билл: предложу себя в защитники Габриэля Элиодоро.
Годкин закурил трубку, выпустил дым и взглянул на друга.
— Зачем?
— Не знаю. Просто так.
— Нет, не просто. Ты хочешь что-то доказать. Но кому и что?
Пабло пожал плечами. Барменша, смуглая девушка с большими глазами, подведёнными синим карандашом, кокетливо улыбнулась, ставя чашки с кофе на мраморную стойку.
Пабло залпом выпил горячий кофе и сморщился, так как забыл положить сахар.
— Что ты скажешь о моей идее?
— Она может стать самоубийственной. Особенно после твоего разговора с Валенсией.
— Ну и пусть! Пей кофе, и пойдём в кино.
На следующее утро Пабло удалось повидать Барриоса и сообщить ему о своём решении защищать Габриэля Элиодоро.
Барриос внимательно выслушал его.
— А вы подумали о том, что это может вам повредить?
— Да.
— Публично защищать такую сволочь, как Габриэль Элиодоро, — отвратительная и неблагодарная задача. Я удивлён тем, что вы добровольно вызвались на это грязное дело. — Немного подумав, он добавил: — Никто не поймёт вас.
— Знаю.
— Ваше положение может значительно ухудшиться.
— Это меня мало интересует.
— Но я надеюсь, что вас по крайней мере интересует революция!
— Разумеется.
— И вы считаете, что, защищая Габриэля Элиодоро, поможете нашему делу?
— А вы, генерал, как считаете: имеет Габриэль Элиодоро право на защиту или нет? — запальчиво спросил Пабло.
— Имеет, хотя и не заслуживает этого. Мы хотели дать ему профессионального адвоката, но раз вы настаиваете…
— Настаиваю.
— Надеюсь, впоследствии вы не станете оправдываться тем, что вас заставили взять на себя эту щекотливую роль.
— А разве мне придётся оправдываться?
— Ещё один вопрос. Вам известно, кто будет на этом процессе прокурором?
— Нет.
— Сам Роберто Валенсия. И знайте, он будет беспощаден. Не исключено, что когда вы кончите свою речь, прокурор попросит слова и сотрёт в порошок не только преступника, но и вас.
— Могу я быть откровенным, генерал? От Роберто Валенсии можно ждать многого: ума, мужества, стойкости… только не пощады.
— Вы критикуете нашего товарища?
— Хочется верить, что мы ещё не обожествляем вождей революции, а значит, от критики они не ограждены…
— Вы отдаёте себе отчёт, насколько опасен такой образ мыслей?
— Да, но иначе думать я не могу.
Мигель Барриос в упор взглянул на Пабло.
— Хорошо! Я скажу председателю трибунала, что не возражаю против вашей просьбы защищать своего друга Габриэля Элиодоро Альварадо.
— Должен внести ясность: Габриэль Элиодоро не является моим другом.
Мигель Барриос нетерпеливо хрустнул пальцами.
— Пусть так, капитан! Можете идти.
В тот же день Пабло Ортега получил разрешение переговорить со своим подзащитным, находившимся в казарме 2-го пехотного полка под охраной двух автоматчиков. Квадратная комната оказалась просторнее и светлее, чем Пабло ожидал. Тусклый свет этого душного облачного вечера проникал сквозь зарешеченные окна, выходившие во внутренний двор казармы.
Переступив порог, Пабло Ортега услышал голос, которому старались придать бодрость.
— Входи, входи, господин первый секретарь!
Габриэль Элиодоро встал с железной кровати и протянул Пабло руку. Тот, поколебавшись секунду, пожал ладонь своего бывшего шефа.
— Не смущайся, Пабло, от меня воняет. Почти неделю я не мылся и не менял белья. Парикмахер не приходил уже три дня… — Он провёл ладонью по щекам, заросшим седой щетиной, и рассмеялся коротким, сиплым смешком, похожим на хрип. — Помнишь то апрельское утро, когда я вручал верительные грамоты президенту Эйзенхауэру? Ты ещё сказал тогда, что я слишком сильно надушился… — Он указал на свою пропотевшую грязную рубаху, свои измятые, покрытые пятнами холщовые брюки и пробормотал: — Как видишь, всё переменилось. Но ничего, такова жизнь. Садись, дружище!
Пабло придвинул стул к койке Габриэля Элиодоро. И пока бывший посол жаловался на плохую еду, грубое обращение охраны, которой было запрещено говорить с заключённым, на жару, на горниста и барабанщика, раздражавших его, Ортега рассматривал человека, жизнь которого он попытается спасти.
Габриэля Элиодоро трудно было узнать. Он очень похудел, его опухшие, утратившие прежний блеск глаза говорили о бессонных, беспокойных ночах. В голосе не было слышно властных нот, а бронзу его индейского лица покрыла зелёная плесень усталости и страдания. Особенно потрясли Пабло совсем седые волосы Габриэля — перед ним сидел человек, которому можно было дать шестьдесят лет.