— Анри,— сказал он,— это похоже на паровую машину…
— Скорее на артиллерийскую батарею,— возразил Фарина,— словно пушки, а жерла выбрасывают ядра музыки.
Мне же не удавалось придумать сравнения, но когда я представлял себе порывы ветра, вырывавшиеся из огромных труб, меня охватывала дрожь.
Мэтр Эффаран продолжал невозмутимо трудиться. Вообще-то, орган Кальфермата оказался в достаточно хорошем состоянии и требовал лишь незначительного ремонта, скорее чистки от многолетней пыли. Труднее оказалось установить регистр детского голоса. Сложное приспособление, заключенное в коробку, состояло из набора хрустальных флейт, откуда должны были литься волшебные звуки. Мэтр Эффаран — прекрасный органный мастер и не менее искусный органист — надеялся, что наконец преуспеет там, где прежде его подстерегали неудачи. Однако я заметил, что действовал он наугад, ощупью, то так, то эдак, и если не получалось, испускал крики, словно разъяренный попугай, которого дразнит хозяйка.
Брр… От этих криков я дрожал всем телом и чувствовал, как на голове волосы встают дыбом. Да, то, что довелось мне увидеть в церкви, производило неизгладимое впечатление. Инструмент напоминал огромное животное со вспоротым брюхом и лежащими отдельно внутренностями, что чрезвычайно волновало мое воображение. Я грезил об органе во сне и наяву, все время думал о нем, особенно о регистре детского голоса. Казалось, коробка с флейтами — это клетка, полная детей, которых выращивает мэтр Эффаран, чтобы их заставить потом петь в искусных руках органиста.
— Что с тобой, Йозеф? — спрашивала Бетти.
— Не знаю,— отвечал я.
— Может быть, ты слишком часто поднимаешься на хоры?
— Да… возможно.
— Не ходи туда больше!
— Хорошо, Бетти.
Но в тот же день, помимо собственной воли, я снова возвращался в церковь. Мне неудержимо хотелось затеряться среди этого леса труб, пробраться в самые затаенные уголки, следить оттуда за мэтром Эффараном, слушать, как стучит в глубине корпуса органа его молоток. Я ничего не рассказывал дома: отец и мать сочли бы, что сын их сошел с ума.
VII
Как-то утром за неделю до Рождества мы были в классе — девочки по одну сторону, мальчики по другую. Господин Вальрюгис восседал за кафедрой; его почтенная сестра вязала в своем углу длинными спицами, похожими на шампуры. И в ту минуту, когда Вильгельм Телль оскорбил шляпу Геслера, внезапно отворилась дверь.
Вошел кюре. Все встали, приветствуя его. Следом за ним появился мэтр Эффаран. Мы опустили глаза под проницательным взглядом музыканта. Что он делает в школе и почему его сопровождает кюре? Мне казалось, что органист рассматривает меня, и мне стало не по себе.
Господин Вальрюгис спустился с кафедры и предстал перед кюре со словами:
— Чем обязан такой чести?…
— Господин учитель, я хочу представить вам мэтра Эффарана, который пожелал познакомиться с вашими учениками.
— Но зачем?
— Он спросил у меня, есть ли в Кальфермате детская хоровая капелла. Я ответил утвердительно и добавил, что во времена, когда ею руководил бедный Эглизак, она звучала превосходно. Тогда мэтр изъявил желание послушать, поэтому я и привел его в школу. Прошу прощения за беспокойство.
Господин Вальрюгис не требовал извинений. Все, что делал кюре, было разумно. На сей раз Вильгельм Телль подождет.
Повинуясь знаку учителя, мы сели. Я пододвинул кресло господину кюре, мэтр Эффаран устроился у стола, за которым сидели девочки. Ближе всех к нему оказалась Бетти, и я видел, что бедняжку пугали длинные руки и пальцы органиста, выписывавшие в воздухе перед ее лицом причудливые арабески[20].
Мэтр Эффаран взял слово и произнес своим резким голосом:
— Это дети из хоровой капеллы?
— Не все входят в нее,— ответил учитель.
— А сколько же?
— Шестнадцать.
— Мальчики и девочки?
— Да, в этом возрасте голоса одинаковы…
— Заблуждение,— живо возразил мэтр Эффаран,— настоящего знатока не обманешь…
Удивились ли мы, услышав такое суждение? Ведь голос Бетти и мой казались настолько схожи, что невозможно было определить, кто из нас говорит. Позже это изменится, потому что у мальчиков голос ломается,— а у взрослых мужчин и женщин голоса звучат уже совсем по-разному.
Как бы то ни было, все понимали, что спорить с таким человеком, как мэтр Эффаран, бесполезно.
— Пусть выйдут вперед те, кто пел в хоре,— попросил он, подняв руку, как дирижер палочку.
Восемь мальчиков и восемь девочек, среди которых были и мы с Бетти, встали лицом друг к другу, и мэтр Эффаран подверг нас тщательной проверке, какую нам ни разу не учиняли во времена Эглизака. Следовало как можно шире открыть рот, высунуть язык, глубоко вдохнуть и не дышать, демонстрируя свои голосовые связки, которые мэтр, как видно, хотел потрогать руками. Казалось, нас будут настраивать, словно скрипку или виолончель. Честное слово, было ужасно не по себе. Тут же находились весьма смущенные господин Вальрюгис и его сестра, однако они не осмеливались произнести ни слова.
— Внимание! — крикнул мэтр Эффаран.— Распеваемся. Гамму в до-мажоре. Вот камертон.
Мы думали, он достанет из кармана маленькую вещицу с двумя ответвлениями, какой пользовался бедняга Эглизак, чтобы показать верное «ля». Но последовала новая неожиданность. Мэтр опустил голову и согнутым большим пальцем резко ударил себя чуть ниже затылка. Удивительно! Раздался металлический звук — именно «ля» со всеми обертонами[21]. Оказывается, мэтр Эффаран сам был камертоном![22] Затем он показал нам «до» на малую терцию[23] выше и произнес, покачивая указательным пальцем:
— Внимание! Первый такт — пауза!
И вот мы запели гамму — сначала наверх, потом вниз.
— Плохо, плохо,— вскричал органист, когда стихла последняя нота.— Шестнадцать голосов вместо одного!
Мне показалось, что он слишком требователен, ведь мы часто пели хором и нас всегда хвалили.
Мэтр Эффаран качал головой, бросая направо-налево недовольные взгляды. Уши его, обладавшие некоторой подвижностью, поднимались, как у собак и кошек.
— Повторяем! — кричал он.— Теперь по очереди. Каждый должен получить свою собственную ноту, физиологичную, если можно так выразиться, одну-единственную, которую и будет петь в хоре.
Одну ноту? Физиологичную? Что это значит? Интересно, а какая в таком случае нота у этого чудака или у господина кюре? У них, должно быть, целая коллекция нот — одна фальшивее другой!
Мы запели, испытывая некоторую боязнь — а вдруг этот страшный человек будет с нами грубо обращаться — и одновременно острое любопытство — какая же нота у каждого из нас, которую мы станем взращивать в гортани, как цветок в горшке?
Первым спел гамму Хокт, и мэтр решил, что для этого ученика физиологичная нота «соль» — самая точная, самая звонкая из тех, что может издать горло мальчика. После Хокта настала очередь Фарина, которого навеки приговорили к «ля». Всех проверяли по очереди, и за каждым была закреплена нота. Наконец вышел я.
[20] Арабески — сложный орнамент, сочетание геометрических и стилизованных растительных узоров, часто включающий в себя надпись арабским шрифтом.