Господин Вальрюгис не требовал извинений. Все, что делал кюре, было разумно. На сей раз Вильгельм Телль подождет.
Повинуясь знаку господина Вальрюгиса, мы сели. Я пододвинул кресло господину кюре, мэтр Эффаран присел к столу, за которым сидели девочки, те живо подвинулись, чтобы освободить ему место. Ближе всех к нему оказалась Бетти, и я видел, что бедняжку пугали длинные руки и длинные пальцы органиста, выписывавшие в воздухе перед ее лицом причудливые арабески.
Мэтр Эффаран взял слово и произнес своим резким голосом:
— Это дети из хоровой капеллы?
— Не все входят в нее, — ответил учитель.
— А сколько же?
— Шестнадцать.
— Мальчики и девочки?
— Да, — ответил кюре, — мальчики и девочки, ведь в этом возрасте голоса одинаковы…
— Заблуждение, — живо возразил мэтр Эффаран, — настоящего знатока не обманешь…
Удивились ли мы, услышав такое суждение? Ведь в самом деле, голос Бетти и мой были настолько похожи, что нельзя было различить, кто из нас говорит; позже это изменится, потому что у мальчиков голос ломается, а у взрослых мужчин и женщин голоса звучат уже совсем по-разному.
Как бы то ни было, спорить с таким человеком, как мэтр Эффаран, было бесполезно, и каждый принял это к сведению.
— Пусть выйдут вперед те, кто пел в хоре, — попросил он, подняв руку, как дирижер палочку.
Восемь мальчиков и восемь девочек, среди которых были мы с Бетти, выстроились в два ряда лицом друг к другу, и мэтр Эффаран подверг нас столь тщательной проверке, какую нам ни разу не учиняли во времена Эглизака. Нужно было открыть рот, высунуть язык, глубоко вздохнуть и не дышать, показать ему, изо всех сил открывая рот, голосовые связки, которые, казалось, он хотел потрогать руками. Мне пришло в голову, что он будет нас настраивать, как скрипку или виолончель. Честное слово, нам было не по себе. Тут же находились господин Вальрюгис и его сестра, они были весьма смущены и не осмеливались произнести ни слова.
— Внимание! — крикнул мэтр Эффаран. — Распеваемся. Гамму в до мажоре. Вот камертон. Камертон? Я думал, он достанет из кармана маленькую вещицу с двумя ответвлениями, какой пользовался бедняга Эглизак, чтобы показать нам правильное «ля». Но тут последовала новая неожиданность. Мэтр Эффаран опустил голову и слегка согнутым большим пальцем резко ударил себя чуть ниже затылка. Удивительно! Раздался металлический звук — именно «ля» с его восемьюстами семьюдесятью обертонами. Как ни странно, мэтр Эффаран сам был камертоном. Затем он показал нам «до» на малую терцию выше и произнес, покачивая указательным пальцем:
— Внимание! Первый такт — пауза! И вот мы запели гамму сначала наверх, потом вниз.
— Плохо, плохо, — вскричал мэтр Эффаран, когда стихла последняя нота. — Я слышу шестнадцать различных голосов вместо одного.
Мне показалось, что он слишком требователен, ведь мы часто пели хором и очень верно — этим мы всегда заслуживали много похвал.
Мэтр Эффаран качал головой, бросая направо и налево недовольные взгляды. Мне показалось, что его уши, обладавшие некоторой подвижностью, поднимались, как у собак, кошек и других четвероногих.
— Повторяем! — кричал он. — Теперь по очереди. Каждый должен получить свою собственную ноту, физиологическую, если так можно выразиться, одну-единственную, которую он и будет петь в хоре.
Одну ноту? Физиологическую? Что означало это слово? Мне очень бы хотелось узнать, какой же была собственная нота этого чудака или нота господина кюре, ведь их у него накопилась целая коллекция — одна фальшивее другой!
Мы начали, испытывая одновременно некоторую боязнь — а вдруг этот страшный человек будет с нами грубо обращаться — и некоторое любопытство — какая же будет собственная нота у каждого из нас, которую мы будем взращивать в своей гортани, как цветок в горшке?
Первым начал Хокт, и после того, как он спел всю гамму, мэтр Эффаран решил, что физиологической для него будет нота «соль» — самая точная, самая звонкая из тех, что может издать его горло. После Хокта настала очередь Фарина, которого навеки приговорили к «ля». Затем тщательной проверке были подвергнуты другие мальчики, и за каждым была официально закреплена его излюбленная нота. Тогда впервые вышел я.
— Ах, это ты, малыш, — сказал органист. Он сжал мне голову и стал до хруста крутить ее из стороны в сторону, но все-таки отвинтить не смог.
— Поищем твою ноту.
Я спел гамму от «до» до «до», сначала наверх, потом вниз. Казалось, мэтр Эффаран остался недоволен, потому что велел повторить сначала… Нет, не то… Плохо. Я чувствовал себя униженным. Неужели мне, одному из лучших учеников певческой школы, не достанется собственной ноты?
— А теперь, — вскричал мэтр Эффаран, — хроматическую гамму!.. Может быть, там я отыщу твою ноту?
И мой голос стал подниматься по полутона в верхней октаве.
— Хорошо, хорошо! — сказал органист. — Я поймал ее.
— Это… — спросил я, волнуясь.
— Это ре-диез.
И на одном дыхании я спел ре-диез. Кюре и учитель не могли скрыть удовлетворения.
— Теперь девочки! — скомандовал мэтр. А я подумал: «Вот если бы Бетти тоже достался ре-диез! Это было бы неудивительно, ведь наши голоса так подходят друг другу».
Одна за другой девочки выходили вперед. У этой была «си», у той «ми». Потом пришел черед Бетти Клер. Она робко подошла к мэтру Эффарану.
— Давай, малышка.
И Бетти запела нежным, мелодичным, как у щегла, голоском. Но ей, как и мне, пришлось обратиться к хроматической гамме. И наконец мэтр Эффаран выбрал для нее ми-бемоль.
Сначала я огорчился, но, поразмыслив, решил, что можно только радоваться. У Бетти был ми-бемоль, а у меня ре-диез. Разве это не одно и то же? И я захлопал в ладоши.
— Что с тобой, мальчик? — спросил органист, нахмурившись.
— Я очень обрадовался, — осмелев, ответил я, — ведь у нас с Бетти одинаковые ноты…
— Одинаковые? — вскричал мэтр Эффаран. Он так резко выпрямился, что коснулся рукой потолка.
— Одинаковые ноты, — повторил он, — ты полагаешь, что ре-диез и ми-бемоль одно и то же, невежда! Ты заслужил ослиный колпак! Неужели ваш Эглизак научил вас таким глупостям? А Вы это терпели, кюре? И Вы, учитель? И Вы, достопочтенная?
Сестра господина Вальрюгиса искала чернильницу, чтобы запустить в органиста, но тот продолжал бушевать:
— Несчастный, значит, ты не ведаешь о том, что такое комма, восьмая тона, на которую ми-бемоль отличается от ре-диеза? Неужто никто здесь не способен отличать восьмые тона? Неужели в ушах жителей Кальфермата только твердые, как камень, дырявые барабанные перепонки?
Ни один из нас не смел шелохнуться. Оконные стекла дрожали от раскатов пронзительного голоса мэтра Эффарана. Я был в отчаянии, что из-за меня разразилась эта сцена, расстроен из-за того, что между нашими голосами все же существовала разница, пусть даже всего на одну восьмую тона. Кюре укоризненно качал головой, а господин Вальрюгис бросал на меня грозные взгляды…
Но внезапно органист успокоился и произнес:
— Внимание! Каждый должен встать на свое место в гамме.
Мы поняли, что это значит, и каждый встал в соответствии со своей нотой: Бетти на четвертое место в качестве ми-бемоль, я как ре-диез за ней. Иначе говоря, мы являли собой флейту Пана или скорее трубы органа, поскольку каждая из них может издавать одну-единственную ноту.
— Хроматическую гамму! — вскричал мэтр Эффаран. — И не фальшивить, иначе…
Ему не нужно было повторять. Первый мальчик — «до» — начал, за ним запели другие. Бетти спела ми-бемоль, я — ре-диез, и казалось, тонкий слух органиста уловил между ними разницу. Мы спели сначала наверх, затем три раза подряд вниз. Похоже, что мэтр Эффаран остался нами доволен.
— Хорошо, дети, — сказал он. — Я сделаю из вас живую клавиатуру. Кюре недоверчиво покачал головой.
— Почему бы и нет? — возразил мэтр Эффаран, — ведь составили же рояль из кошек, исходя из того, как они мяукали, когда их тянули за хвост! Да, кошачий рояль, кошачий рояль, — повторил он.
Мы засмеялись, не совсем понимая, шутит ли органист или говорит серьезно. Позже я узнал, что он не шутил, говоря о рояле из кошек, которые мяукали, когда им зажимали хвосты. Господи! Чего только не придумают люди!
Мэтр Эффаран взял шляпу, попрощался и вышел со словами:
— Не забудьте свою ноту, особенно ты, господин Ре-диез, и ты, госпожа Ми-бемоль.