То истерзанное и еще кровоточащее, но с каждой минутой все слабее и слабее, тело сестры милосердия принадлежало совсем еще недавно Маше. Ее некогда заботливые руки были раскинуты в разные стороны. Белый фартук, завязанный на спине, стал местами ярко красным, а там где кровь смешалась с черной землей, он окрасился в цвет бордо. Ее волосы разметались по земле и словно черви ползли под камушки и куски вырванного взрывом дерна. Я подполз к ней и перевернул на спину. Голова безжизненно повисла на моей плохо слушавшейся руке, выпятив вперед острый подбородок. Я перехватил голову так, чтобы ей было удобно. Ее лицо не выражало никаких чувств. Я не прочел на нем ни боли, ни страха. Оно как у восковой куклы стало безжизненным и смертельно бледным, даже уже больше голубым.
- Маша… - прошептал я, не знаю почему.
Она молчала, и ни один мускул не дрогнул на ее лице. Темные волосы струились вниз, очерчивая красоту мертвой скульптуры.
- Машенька! – закричал я в отчаянии. – Маша!
В каком-то необъяснимом порыве и разорвал на ней пальто, расстегнул пуговицы на платье и приложил ухо к сердцу. Оно не билось, но тело еще не остыло, и его теплота согрело мое ухо. Положив ее голову себе на колени, я гладил ее по волосам, вытаскивая из них запутавшиеся травинки и кусочки мокрой земли. Обведя взглядом изрытое взрывом поле, я увидел десятки таких же мертвых тел. Маша была не одна. Мне трудно судить, сколько я просидел. Быстро стемнело. Одиночество, какое-то глубокое и бездонное охватило меня. Только звезды на черном небе, подмигивая, составляли мне компанию.
- Прощай, милая… - шептал я.
Потом я аккуратно положил голову Маши на землю, подложив под нее медицинскую сумку. Достал из ножен шашку и стал ею рыть сырую землю немного поодаль от тела. Но у меня выходило очень медленно. Дерн не поддавался, и в почве попадалось много больших камней. Зацепившись за один из них, под давлением моего тела, клинок сломался, оставив конец глубоко в земле под камнем, так и не оказав мне последней услуги. Я отшвырнул шашку в сторону. Все было против меня, даже родная шашка предпочла сломаться.
Я встал и добрел до ближайшей воронки. Осмотрев ее, я понял, что она соответствовала росту Маши. Вернувшись к телу, я правой рукой обхватил его и, волоча ноги по земле, отнес в выбранную воронку. Удобно устроив ее тело на дне воронки, я стал одной рукой засыпать могилу. У меня долго не получалось насыпать землю на лицо. Мне казалось, что тогда Маша не сможет дышать. В конце концов, я положил на лицо нижнюю часть фартука и засыпал его.
Отчего-то земли на могильный холмик не хватило и мне пришлось сходить за обломком шашки. Им я наковырял еще земли и насыпал сверху на могилу. Закончив похороны, я воткнул обломок шашки в ногах могилы.
Только под утро мы расстались с Машей окончательно. Чуть забрезжил на востоке рассвет, я встал и, вспоминая карту, поплелся по направлению к близлежащему селу. Через час солнце взошло над землей. В ближайшем ручье, который протекал недалеко, я помыл руки и кое-как отчистил шинель и сапоги. Я решил пробираться к своим. Но положение мое было таким, что я не знал, куда мне идти. Найдя на поле большинство своей роты, я не мог сделать определенного вывода, что с ней стало. В последний раз я окинул взором поле, изрытое воронками, словно кротами, не погребенные трупы своих товарищей, могилу Маши. Прощайте! Мы еще увидимся! Я вернусь к вам. И побрел прочь от того страшного места.
Я крался вдоль шоссе, обсаженному высокими липами, ища какое-нибудь село. Примерно за версту я его обнаружил и стал подходить к нему со всеми предосторожностями. Никто не встретился мне на пути. Село словно вымерло.
На окраине стоял большой дом, огороженный невысоким забором, калитка была не заперта. Я прошел по узкой дорожке через сад и вошел в дом, чтобы расспросить живущих там об австрийцах и русских. В доме меня никто не встретил. И несколько раз позвал хозяев, но никто не отозвался на мои оклики, дом был пуст. Вдруг снаружи я услышал громкую речь, и даже крики. Выскочив из дома, я увидел спешащих ко мне пехотинцев в австрийской форме, немедля я выскочил на дорогу и побежал в ближний кювет. По нему я стал уходить от погони. Австрийцы уже добежали до дома, в котором я был, но преследовать меня дальше почему-то не стали.
Мой путь пересекла небольшая речушка, через нее был перекинут мостик. Я, было, направился к нему, но вновь заметил небольшой отряд противника, тоже идущий к этому мостику. Что-то много мне стало попадаться вражеских разъездов. Не значит ли это, что в ходе недавних боев наши части были отброшены далеко назад, и я оказался в глубоком тылу врага? Логически рассуждая, я неизменно приходил к такому выводу. Только то, что тела солдат лежали не захороненные, да и тело самого командира роты никто не искал, говорило в пользу моих умозаключений. Теперь главной заботой моей стало то, чтобы противник меня не обнаружил.
Удачно спустившись с крутого берега, я укрылся под мостом, но не был уверен, что австрийцы не заметили моего маневра. Осмотревшись, я недалеко от моста увидел большой куст ивняка, нависший над водой, и решил, что под ним мне будет менее опасно, чем под мостом, ибо сквозь ветки я хорошо могу видеть приближающегося противника, а сам буду от него скрыт. Я пополз к кусту и засел там, держа свой наган наготове.
Сидя в кустах и размышляя над своим положение, невольно мне вспомнилась прочитанная в детстве книжонка о цветке папоротника. Помню, в ней говорилось, что нашедший этот волшебный цветок сможет все видеть и все слышать, сам оставаясь при этом невидимым. Вот бы мне быть таким, подумал я. Но так как цветка папоротника до сих пор еще никто не срывал, умение быть невидимым и неслышным для противника приходилось приобретать без помощи волшебства.
Вскоре приблизился вражеский патруль. Вот уже он поравнялся с кустом и прошел мимо. Когда он удалился от меня шагов на пятьдесят, я выпустил ему вслед пять пуль, быстро перезарядил наган и начал вновь стрелять, выстрелив все патроны, которые у меня оставались. Двое австрийцев остались лежать на дороге, а остальные трое убежали.
Я выбрался из-под куста, с револьвером наизготовку подошел к лежащим солдатам снял с одного из них винтовку, но взвесив ее, понял, что она только будет осложнять мне путь. Бросив ее и теперь уже бесполезный наган, я быстро зашагал прочь от того места.
Отчего-то я вспомнил, что на стрельбище из сорока выстрелов в цель у меня ложились тридцать восемь пуль, а здесь на близком расстоянии и в такую крупную цель только сорок процентов попадания! Плохо стреляете, господин штабс-капитан! Мне стало немного досадно и даже стыдно. Но никто не увидел моего позора, а австрийцы оценили мою стрельбу очень даже удовлетворительно.
Высокие горы окружали местечко, по которому я двигался. Странно, но мне очень захотелось взойти на одну из них, чтобы осмотреть окрестность. Возможно, мне откроется вид местности, и я смогу оценить, где свои и куда мне идти. Только ноющая рана останавливала мой порыв. Тем не менее, я решился. На покорение вершины я выделил себе немногим меньше часа. Раньше мне не приходилось взбираться на подобные горы, и я ошибся в расчете времени. Идти по густо заросшей лесом круче, скользя на мокрой траве и хватаясь ежеминутно здоровой рукой за ветки, оказалось очень трудно, и мне пришлось затратить много времени, пока я достиг вершины.
Когда я осмотрелся по сторонам, меня поразила невиданная красота этих мест. Внизу, у подножия горы, лежало село в котором я был, с уходящей за гору дорогой, по которой я пришел сюда. Но красота видов не принесла мне пользы. Я не увидел ни наших частей, ни частей противника. Тишина и покой нависали над этой местностью. Миллионы лет природа создавала такую красоту, не обращая внимания ни на букашек, пожирающих друг друга, ни на более организованных животных, но тоже пожирающих друг друга. Вокруг высились еще более могучие горы, а передо мной лежало большое плато. Мне захотелось осмотреть и его.