Все задумались. Молчание, тягостное, совсем не радостное, нависло над низким потолком захваченного час назад вражеского блиндажа.
- Караулы расставлены? – спросил я.
- Так точно, - ответили мои командиры.
- Что ж, будем ждать. Коли суждено нам всем положить головы на этой высоте – положим, не посрамим русского оружия.
Все согласились. После военного совещания в землянке установилась атмосфера покоя и умиротворения. Тимофеев достал стопку писем и стал их перечитывать. Минский сел на деревянный настил, служивший, как кроватью, так и диваном. Облокотившись на бревенчатую стену военного сооружения, он закрыл глаза, и, мне показалось, задремал. Фельдфебель Марков вышел на воздух покурить. Он знал, что я не приветствую курение и в своем присутствии не позволяю дымить.
Я же пододвинул табурет к столу и, разложив карту, стал изучать местность, пытаясь понять, откуда нам стоило ждать беды. Со слов капитана, захватив данную высоту, мы отбрасывали противника ко второму рубежу укреплений. Он располагался в двух километрах от нас, за речушкой. Вот здесь. Взвод прапорщика Остроумова и рота подпоручика Иванова, как предполагал командир батальона, должны были одновременно с нашей атакой обойти противника и ударить с тылу, отрезав противнику путь к отступлению. Произошло ли это или нет, я знать не мог. Если части чехов были разбиты, то это одно, а если же они просто отступили, то в ближайшее время следовало ждать контратаки. Австрийцы не допустят потери позиций и погонят чехов назад, как скотину на убой, взять утерянные ими позиции любой ценой. Следовательно, сначала они ударят по нам артиллерией, а потом кинут на нас отступивших ранее чехов. В этом случае удержать высоту мы вряд ли сможем. Линия окопов довольно продолжительная, рассчитанная, как минимум на полноценную роту. У меня же всего сорок человек. Если не отступить, то всем нам крышка.
- Станислав Максимович… - тихонько позвал меня Минский. Он, оказывается, не спал.
- Да? – оторвался я от тяжелых мыслей.
- Как насчет партийки в преферанс? Карты у меня с собой.
- Кто будет третий? – спросил я его, посмотрев на Тимофеева, который продолжал читать листки писем.
- Прапорщик! – громко позвал Тимофеева Минский. – Будете играть? Вист полкопейки!
Тимофеев оторвался, наконец, от своего занятия и непонимающе уставился на Минского.
- Что вы говорите?
- Вист полкопейки… Будете?
- Я слаб в преферансе, но извольте! Все одно делать нечего.
- Ну, что, господин штабс-капитан? А Вы согласны?
Я махнул утвердительно головой и стал убирать со стола карту и свою шашку. Минский подставил к столу еще два табурета и стал тасовать потрепанную колоду карт, которую достал из кармана шинели. Тимофеев спрятал свои письма и подсел к нам. Он захватил чистый листок бумаги, на котором стал чертить поле для игры.
- Марков! – крикнул Минский вошедшему фельдфебелю. – Подкинь в печь дровишек! Что-то зябко становится.
Унтер кряхтя, опустившись на одно колено, выполнил просьбу и, прикрыв крышку печки, пошел к настилу, где уселся, укутавшись в свою шинель.
У нас же после того, как были сданы карты, и Тимофеев начертил поле, началась игра.
- Шесть первых, - начал торг Тимофеев.
- Шесть вторых, - ответил я. Карты позволяли сыграть мне семь бубей, поэтому я смело стал торговаться.
- Третьих, - ответил Минский.
Когда Минский назвал восемь вторых, я сдался. Тимофеев это сделал уже на шести третьих.
ГЛАВА 7.
Революционный поезд.
Мой выпуск пришелся на конец русско-японской войны и начало первой российской смуты. Местом службы мне была назначена Манжурия. Буквально через год после начала служения отечеству в чине подпоручика и в должности командира взвода меня откомандировали в Санкт-Петербург для прохождения дальнейшей службы. Приехав на перекладных в Харбин, где начиналось прямое железнодорожное сообщение с Европейской Россией, я окунулся в самую гущу подымавшихся революционных настроений. Харбин был центром управления Китайских железных дорог, средоточием всех управлений тыла армии и массы запасных солдат, подлежавших эвакуации. Все газеты кричали о царском манифесте, но никто толком в нем не разобрался. Изданный под влиянием народных волнений этот манифест якобы дал России конституцию. Он ударил, словно хмель, в головы людям и, вместо успокоения, вызвал еще большие волнения на почве непонимания сущности этой реформы. Малограмотные, но активные людские массы решили сейчас же, явочным порядком, осуществить все свободы и провозглашенное «народовластие». Эти ужасные и сумбурные настроения в значительной мере подогревались широкой пропагандой социалистических партий, причем на Дальнем Востоке более заметна была работа именно социал-демократов. Не становясь непосредственно во главе революционных организаций и не проводя определенной конструктивной программы, лидеры местных отделов социалистических партий во всех своих воззваниях и постановлениях исходили из одной негативной предпосылки: — Долой! Причем, даже не понимая, почему собственно «долой».
Долой «лишенное доверия самодержавное правительство»! Долой поставленные им местные власти! Долой военных начальников! «Вся власть — народу»!
Эта демагогия и нескрываемая пропаганда имела успех в людских массах, и во многих местах, в особенности вдоль великого сибирского пути. Там образовались самозваные «комитеты», «советы рабочих и солдатских депутатов» и «забастовочные комитеты», которые ничего и никого не боясь захватывали власть. Сама сибирская магистраль перешла в управление «смешанных забастовочных комитетов», фактически устранивших и военное, и гражданское начальство дорог.
Самозваные власти ни в какой степени не представляли избранников народа, комплектуясь из людей случайных, преимущественно из «более революционных» или имевших ценз «политической неблагонадежности» в прошлом. В долгие дни путешествия по Сибирской магистрали я читал расклеенные на станциях и в попутных городах воззвания, слушал речи встречавших поезда делегатов и по совести скажу, что производили они впечатление политической малограмотности, иногда бытового курьеза. Первая революция, кроме лозунга «Долой!» не имела ни определенной программы, ни сильных руководителей, ни, как оказалось, достаточно благоприятной почвы в народных настроениях. «Долой!» и точка. А что взамен никто сказать не мог.
Официальные власти растерялись. Например во Владивостоке комендант крепости стал пленником разнузданной солдатской и городской толпы. В Харбине начальник тыла не принимал никаких мер против самоуправства комитетов. В Чите военный губернатор Забайкалья подчинился всецело комитетам, выдал оружие в распоряжение организуемой ими «народной самообороны», утверждал постановления солдатских митингов, передал революционерам всю почтово-телеграфную службу.
Неудачный состав военных и гражданских администраторов, не обладавших ни твердостью характера, ни инициативой, и с такой легкостью сдававших свои позиции, усугублялся еще тем обстоятельством, что, воспитанные всей своей жизнью в исконных традициях самодержавного режима, многие начальники были оглушены свалившимся на их головы манифестом. Именно непонятные им новые формы государственного строя, в которых чиновники поначалу не разобрались, были причиной временного отупения бюрократии. Тем более, что привычных «указаний свыше», вследствие перерыва связи со столицей, первое время совсем не было. А из России ползли лишь темные слухи о восстании в Москве и Петербурге и даже о падении царской власти…
Революционной пропаганде поддалась очень незначительная часть офицерства, преимущественно тылового. Эти держатели пульса армии всегда были во главе любой смуты. Кроме мелких частей, был только один случай, когда весь офицерский состав полка, с командиром во главе вынес сумбурное постановление, о поддержке революционных масс. И то основным мотивом его было нежелание участвовать в «братоубийственной войне».