— А у соседки крышу снесло или она с дуба рухнула?
— Рухнула, а то и вовсе крыша поехала, — кивнула хозяйка, потом возмущенно вскинулась: — Иван Александрович, да что б тебя…
— Так что с соседкой-то?
— Заявила, что на моем огороде ей аршин земли принадлежит.
— Аршин земли?
Кажется, это семьдесят сантиметров с чем-то? С чего разводить склоку?
— Аршин, — подтвердила Наталья Никифоровна и пояснила: — Землю и дом этот мы у ее брата купили, когда в Череповец переехали. А соседка говорит — мол, надо новое межевание провести. Дескать, когда после смерти отца они с братом землю делили, то неправильно намерили. Я и говорю — Мария Ивановна, ты с дуба рухнула? Пятнадцать лет прошло, о чем думала? Да и отец у тебя, когда умер? Лет двадцать пять назад? Она, поначалу офонарела — тьфу ты, опять ведь твое! — потом говорит — в суд пойду. Я говорю –иди. Если докажешь, что твоя правда, то забирай. Я из-за куска земли ссориться не хочу, но и добром не отдам. У меня на этом аршине крыжовник растет, целый куст.
— Пусть в суд идет, — кивнул я, потом добавил. — Там скажут — иди, уважаемая Мария Ивановна лесом. Все сроки давности вышли, надо было с братом двадцать пять лет назад разбираться.
— Мне Пашка Знаменский то же самое сказал, — обрадовалась Наталья Никифоровна. — Когда приходил, так справлялась. Говорит — не волнуйся, тетя Наталья, закон на твоей стороне. Мол, он нынче законы знает.
Я не великий знаток гражданского права Российской империи, но здесь могу выступить в роли юрисконсульта. Коллеги недавно рассказывали — два брата-помещика спорили о наследстве, только не об одном аршине, о трех десятинах[2]. Наследство они получили пять лет назад, теперь младший братец засомневался — не обманул ли его старший? Истцу, на основании «Свода законов гражданских и межевых», отказали. Такие споры — о наследстве, о межевании, следует решать в течение двух лет. Исключения имеются, но только в том случае, если истец воевал или находился в плену. Болезнь или пребывание за границей уважительной причиной не являются. Мог бы адвоката нанять, чтобы тот хлопотал.
— А со словечками непонятными просто, — вернулся я к теме разговора, чтобы расставить все точки над и, которая с точкой. — Нахватываешься слов-паразитов и сам не помнишь — где подцепил. Вон, хозяюшка, ты и сама меня удивила.
— Чем?
Я хмыкнул:
— А кто сказал, что неудобно с колокольни по-маленькому ходить?
— Ой, — зарделась хозяйка. — Это у квартирантов научилась. Мальчишки чего только не скажут. Уж и ругала их, чтобы не говорили — колокольня же, святое место, сама не заметила, как подцепила.
— Вот видишь, теперь и ты плохому меня научила, — засмеялся я. Но смеяться трудно — голова тяжелая. Откинувшись на подушку, сказал: — У нас по-другому говорят: мол, неудобно штаны через голову надевать или шубу в трусы заправлять.
— Ишь, штаны через голову, ни разу не слышала, — с одобрением кивнула Наталья Никифоровна. — Надо запомнить. Все лучше, чем с колокольни… А шубу-то куда заправлять?
Опять лажанулся.
— Трусы — это французские подштанники, только короткие, по колено, — выкрутился я.
— Правильно мой батюшка говорит — никакого проку от университетов нет. Сплошные нигилисты и сквернословы оттуда выходят,
Наталья Никифоровна поднялась, поправила подушку, потрогала мой лоб и сказала:
— По хозяйству дела остались.
Но выходить не торопилась. Кажется, хотела о чем-то спросить, но стеснялась.
— Наталья, свет Никифоровна, что вас тревожит?
Квартирная хозяйка опять уселась на стул.
— Иван Александрович, ты на исповеди, когда в последний раз был?
— На исповеди? — переспросил я. Призадумавшись, ответил. — В последний раз — не то с неделю назад, не то две.
Сам-то, может и не пошел, но сослуживцы рядом стояли и даже Его Превосходительство. Они пошли, а следом и я отправился.
— И что ты батюшке говорил? — спросила Наталья Никифоровна.
— Наталья, а как же тайна исповеди? — заюлил я.
— Ваня, я не у батюшки тайну выпытываю, а у тебя. Ты мне просто скажи — говорил на исповеди о нас с тобой или нет?
— Э-э… — проблеял я, потом решился сказать правду. — Не говорил.
Как сказать женщине, которая искренне верит во все таинства, что я вижу в священнике не олицетворение религии, а человека? Допускаю, что мои тайны останутся при батюшке, но что-то мешает мне ими поделиться. На исповеди бормотал что-то о гордыне, о том, что завидую своему ближнему, еще о чем-то.